Центр Консервативных Исследований -

Мы в петлях раскачнем тела,

Чтоб лопнули на шее жилы,

Чтоб кровь проклятая текла.

“Поразительно умным человеком” назвал Лев Толстой Проханова. Конечно, это относилось к Проханову-старшему, тоже издателю и тоже писателю, к интеллектуалу и нонконформисту, жившему сто лет назад.

Ничего не меняется. Одни и те же имена, одна и та же мучительная борьба, одно и то же сверхчеловеческое напряжение сил, одна и та же Россия, сложная, терзаемая, опьяненная самой собой, духом своих людей, лучших людей земли, ее солью...

В делах о духовной секте Татариновой в XIX веке фигурирует генерал Евгений Головин, а среди следователей-чиновников — Липранди. Моя собственная юность прошла под знаком дружбы с великим современным мистиком Евгением Головиным и в кампании сверстника Олега Куприянова, прямого потомка Липранди... Мой далекий предок Савва Дугин боролся против западничества Анны Иоанновны за крайний православный традиционализм, за восстановление Патриаршества, за возврат к Старой Вере (за что и был казнен Бироном).

Такое впечатление, что в истинной истории принимает участие очень ограниченный круг людей, а все остальные выступают как расплывчатые и невыразительные декорации, как иллюстративный материал истории.

Нет никаких сомнений, что существует “вечный Проханов”, издатель “Духовного христианина”, “Дня”, “Завтра”. Вчитываясь в то, что публиковал “Духовный христианин”, этот интеллектуальный журнал нонконформистской, революционно-консервативной, национальной и неортодоксальной русской мысли, поразительно много встречаешь параллелей с нашим временем.

Проханов родом из кавказских молокан, из крайней спиритуалистической русской секты, одержимой мечтой о “волшебной стране”, где вместо воды источники земные дают молоко, белое райское молоко... Туда же к Кавказу тянулись согласия и толки “параллельной России”, бежавшие прочь от романовской скуки и зевотной чиновничьей веры. Из родных моих ярославских земель, где около половины населения были староверами, и где в знаменитом селе Сопелково обосновался всероссийский центр бегунского согласа, тянулась нить национальных сектантов, хлыстов, скопцов, прыгунов, шелапутов, безденежников к русскому Кавказу, прохановскому Кавказу, белой святой арийской горе Эльбрус, недалеко от которой первые молокане нашли таинственные источники белого, молочного цвета.

Все повторяется.

Линии русских судеб сходятся в конце тысячелетия в последний узор.

Своим знакомством с Александром Прохановым я обязан Юрию Мамлееву, глубочайшему и прозорливейшему современному русскому писателю, нашему новому Достоевскому. Вернувшись из глупой эмиграции в перестройку, крестясь на фонарные столбы и облизываясь на любимые русские московские лица как на пасхальные яйца Мамлеев своим классическим полушепотом сообщил мне в конце 80-х: “А Вы знаете, Саша, что Проханов “наш”...”

“Как “наш”?”, — удивился я. Мне казалось, что он по ту сторону баррикад, что он — кадровый, человек, покорно и безропотно обслуживающий догнивавшую Систему. А это в моих глазах в то время было полнейшей дисквалификацией.

“Нет, Вы ошибаетесь, — продолжал уверять меня Мамлеев, — он все-таки “наш”, “потаенный”, “обособленный”...

Я поверил Юрию Витальевичу и пошел в журнал “Советская Литература” к Проханову.

После нашей встречи я смутно почувствовал, что Мамлеев был прав.

Но настоящее озарение Прохановым пришло в фатальный август 1991. Это был поворотный момент моей идеологической судьбы. Утром 19 августа, в Преображение Господне, когда я услышал голос Лукьянова по радио, я осознал себя до конца и бесповоротно совершенно советским человеком, фатально, триумфально советским. И это после стольких мучительных лет лютой ненависти к окружающему строю, к “Совдепу”, после радикального бескомпромиссного национал-нонконформизма... Конечно, я всегда презирал и Запад, считая, что у России есть свой путь, не советский и не либеральный, третий, особый, уникальный и мессианский. Но в тот август я (даже вопреки своему сознанию) всей внутренней логикой души был на стороне ГКЧП. Речь Лукьянова была для меня ангельским хором. Слова обращения — вестью о новом порядке, о верности и чести, о решимости последних государственников встать на защиту великой державы перед лицом распустившихся столичных толп, мечтающих отдаться кока-колонизаторам.

Совсем скоро пришло понимание катастрофы. Вялые солдатики; агрессивные и вмиг собравшиеся враги, на глазах превратившиеся из вялых и пассивных кээспэшников в фанатичную и хваткую русофобскую и, увы, крайне эффективную, свору; невнятные гэкэчеписты...

И когда уже стало ясно, что все кончено, что вот-вот вернут из Фороса могильщика последней империи, на тухнущем экране появляется знакомое лицо Проханова. Под свинцовой плитой вздыбившихся сил распада и смерти, празднующих мстительную победу, Проханов отчетливо и мужественно произносит слова спокойного самоприговора. Он полностью оправдывает ГКЧП, во всеуслышание обреченно и собранно произносит роковые слова.

На нем сходится пульс исторического достоинства. В этот момент он совершает редчайшее действие, на которое мало кто способен. Он продолжает сохранять верность тому, что со всей очевидностью и фатальностью проиграло. Он утверждает на практике высшее качество человека — идти против всех, когда ясно, что этот путь обречен.

Такого жеста я в своей жизни не видел. Он встал лицом к лицу с историей, с ее страшной, свинцовой мощью, и спокойно сказал, что не согласен с общеочевидным ходом вещей. Так можно поступить только находясь в духе.

Он остался последним на последнем рубеже. Позади зияла пропасть.

После августа 1991 года наши отношения изменились качественно. Я утратил остатки осторожности в отношении “советской” фигуры. Проханов, видимо, решил идти навстречу тем идеям и концепциям, которые не укладывались ранее в вялотекущие взгляды “официальных государственников”. Я думаю, что сам он испытал глубочайший шок.

Проханов верил в Советское Государство, был предан Советскому Государству, служил Советскому Государству и ... его Системе. Но он продолжил эту веру и это служение дальше особой запретной черты, за тот предел, где остальные чиновники-государственники выходят из игры, печально или бесстыдно (в зависимости от темперамента), сдают высоты, мандаты и позиции, угрюмо вытаскивая из внутренних карманов аккуратненький белый платок поражения. Проханов доказал, что принимает все серьезнее и глубже, чем это делали те, которых он искренне считал своими вождями, своими авторитетами, своими полководцами. Так и Аввакум когда-то страстотерпно доказал, что абсолютная покорность Царю и предельное уважение к церковной дисциплине в определенной ситуации не останавливают русского христианина от восстания и утверждения Истины вопреки всему.

Этот же столь внятный дух Консервативной Революции заиграл в Проханове. Истинно русская природа “духовного христианина”, способного к утверждению покорности через бунт, верности большинству через отрицание его правоты. Своего рода советское, государственническое исповедничество.

Проханов, певец Системы, остался верен Системе даже тогда, когда она рухнула. На это не способен ни один конформист, это противоречит самой логике Системы, основанной на абсолютизации сиюминутного, на полной покорности социальному року, на шкурности и имитации, которую мы имели случай созерцать последние годы в небывалом объеме. Но тем фактом, что нашелся кто-то один, кто сказал “нет”, было доказано, что в защищаемом уходящем строе было иное содержание и иной смысл, нежели банальности бесхребетной массы жадных аппаратчиков, готовых служить кому угодно.

Поступок Проханова в августе имел важнейшее историософское содержание, поскольку его отсутствие или наличие имеет прямое отношение к постижению логики идеологической истории.

Но после августа он оказался в роли паладина пустоты.

Советский Дон Кихот в окружение свиней, отставших от обоза и притворяющихся “пострадавшими”. Проханов стал моральным и психическим хребтом патриотической оппозиции после августа 1991. Осью нашего сопротивления, полюсом всего того, что было в эти годы окрашено в тона реального героизма и несимулированного достоинства.

Газета “День” под его руководством стало отражением его души, и та композицию, которую он создал из идей, личностей, тем, персонажей, взглядов, текстов, позиций, не имела никакого аналога. Каждый номер отвечал пульсу истинной истории. Каждая строчка ожидалась с жадностью теми, кто стал прозревать, пробуждаться, распрямляться вместе с ритмом этой газеты.

Прохановский “День” стал настоящим “кораблем” в океане бесстыдства и гиперконформизма.

Сделав все, что мог, для чести и верности, собрав, склепав народную оппозицию из разрозненных осколков, из не совсем покорных и не совсем безразличных сил, движений, людей, Проханов оказался мотором всего героического периода нашего сопротивления от 1991 по 1993 годы. Если внимательно проанализировать “День” того времени и сравнить его с другими “патриотическими” и “оппозиционными” изданиями, то сразу заметна удивительная разница между живым и фиктивным, между новаторским и имитационным, между искренним и поддельным. Прохановский “День” говорил все и до конца, круша предрассудки обывательских кадровых изданий, воспитывая и организуя массы, открывая обалделым от всего происходящего советским людям неожиданные новые идеологические и политологические горизонты, срывая мировоззренческие табу, бесстрашно бросаясь в неожиданные духовные эксперименты. Это было своего рода оплодотворением патриотизма. Будто в постно-скопческую, уныло и по-чиновничьему юдофобскую преснятину вкололи сыворотку пассионарности.

Евразийство и геополитика, империя и третий путь, консервативная революция и национал-большевизм, континентализм и традиционализм, новые правые и новые левые, неосоциализм и неонационализм, православный нонконформизм и исламский фундаментализм, национал-анархизм и панк-коммунизм, конспирология и метаполитика стали постоянными темами “Дня”, разрывая дрему банальных клише ординарных “консерваторов”. Но, видимо, чтобы не пугать кадровых, Проханов добавлял в кипящий котел нонконформизма полотна угрюмых авторов из “старых правых”, бубнящих о своем в привычном для среднего патриота ключе. Эта шифровка Проханова была необходима, как разбавление лекарства, иначе, в более концентрированном виде, пост-советские люди (даже самые лучшие из них) новаторства переварить не смогли бы.

Сам Проханов часто говорит, что просто “открыл шлюзы всему, что хотело выплеснуться наружу”... Но он явно скромничает, почему же десятки балбесов-редакторов из других патриотических изданий продолжали угрюмо свои нудные и бессодержательные внутренние разборки, по сотому разу повторяя опыстоливший хоровод публицистов и писателей из прошлого, давно утративших (или никогда не имевших) представление о реальности, об идеях, о вызове времени, тщеславных, трусливых и плоских...

Проханов уникален тем, что его темперамент, его тип, его природа наследуют в огромной мере молоканский, нонконформистский, национал-радикалистский дух свободы и независимости, дух восстания, дух непокорности, дух обособленности. Этой своей чертой Проханов пугал и пугает “кадровых”. По этой причине Мамлеев назвал его “нашим”. В этом заключается готовившийся не одно столетие феномен прохановского “открытия шлюзов”.

Поведение Проханова эпохи “Дня” в контексте патриотической оппозиции было поведением мужчины в среде взрумяненных (или вялых) теток. Кшатрийский темперамент, стремление осуществить, воплотить задуманное и намеченное, причем здесь и сейчас.

Проханов проецировал свой архетип на других, не просто влияя на читателей, но создавая читателей, вызывая читателей из небытия, формируя их, утверждая, что они должны быть, даже в том случае, если их нет. Не только газетная, но социальная, антропологическая верстка. Она была сложнейшей и напряженнейшей. Но сулила невиданные результаты. На карту бала поставлена судьба величайшего народа и его государства. Жизнь или смерть зачарованной, уникальной нации.

Но...

Горькие слова застывают на языке, но столь серьезны темы, что не возможно их опустить.

Проханов сделал многое, очень многое, сделал столько, сколько никто в патриотическом движении не сделал. Ему по праву должно было бы принадлежать первое или рядом с первым место в патриотическом движении на его героическом этапе. Однако случилось иначе.

Всех причин того, что роль Проханова была релятивизирована, достоверно я не знаю. Могу только догадываться. Но многие силы (и в том числе среди “патриотов”) были брошены на то, чтобы не допустить всеобщего признания объективного первенства “Дня”, центрального значения лично Проханова. Этого он сам, конечно, избежать не смог. Он смог бы избежать другого.

Был переломный момент, когда все решалось. Решалось в редакции газеты “День”. Тогда, именно тогда в 1992 — 1993 году закладывались модели и формулы оппозиции, действие которых предопределило в огромной мере все последующие события и поражения.

Мы стояли посреди хаоса позиций, партий, групп, организаций. И, в принципе, от Проханова во многом зависело, какие движения и каких персонажей поддержать, вывести в центральные фигуры, какие темы сделать приоритетными, а какие наоборот сдвинуть на периферию.

Лично я считал и продолжаю считать, что не следует первостепенному ставить над собой второстепенное, достойному поддерживать недостойное, полноценному продвигать к социальным верхам ущербное. А следовательно, лучше было бы Проханову возглавить тогда кипящий котел оппозиции самому. Он пошел другим путем, и тогда я в первый раз почувствовал тревожные обертона грядущего провала.

Понятно, что в неразберихе того времени на видные роли — в том числе среди патриотического движения — пробрались личности случайные и незапланированные историей. Но при определенной настойчивости Проханов мог бы сопутствовать их закату более активно. Он этого не сделал, пытаясь собрать разношерстную кампанию, не имеющую часто ничего в голове, а тем более за душой, в общий фронт. Это был синкретизм вместо синтеза, подмена идеологического объединения лозунговым. И за всем этим брезжило ностальгия Проханова по определенности, устойчивости, надежности Системы, т.е. внутренняя симпатия к кадровому. Он мало поддается внушению, но определенные элементы системы зачаровывают его. Депутаты, кабинеты, селекторная связь... Как будто магия исчезнувшей Империи имела над ним необъяснимую власть. Так саднит у инвалидов отсутствующая конечность.

И из бестелесных паров ностальгии Проханов мало-помалу стал призывать к жизни монстров. Из грез его выпрастывались солидные тушки стиля Старой площади, фантомы аппаратчиков-государственников, миражи “служилых людей”. Каббала называет это “диббук”, “воскресшие дурные мертвецы”.

Сегодня дежекциями этого прохановского ностальгического магнетизма наполнена половина Думы. Странно, но на иврите “Дума” (с ударением на последний слог) — имя демона кладбищ.

Кого любишь, того и судишь. Я все же думаю, что отказ от первой роли не только скромность. Возможно, что Проханову невыносим вкус бездны, в которой он очутился. Но у нас нет иной перспективы, кроме как попытаться организовать новый мир из нового центра, новый порядок из нового архетипа, новую нацию и новое государство, отправляясь от новой личности.

Проханов несомненно лучший из настоящих. Но все в этом настоящем настолько постыло, что, может быть, не так выразительна эта искренняя и объективная похвала.

Я думаю, что необходимо заново собраться, напрячься, вспомнить все, ощутить в крови голос, шепот, рев предков, вой обособленной Родины, нашей последней Руси, и отряхнуть некромантические могильные скорлупы в депутатских костюмах. Умерший человек никогда не возвратится к состоянию старца, а старцу никогда не быть больше юношей. Новое Рождение перпендикулярно всем возрастам. Новая Жизнь по ту сторону как старой жизни, так и старой смерти. Это справедливо для человека, это справедливо и для народа, и для государства.

Нам надо зачать и родить Новую Русь. И в ней воплотится Русь Вечная. Просто к старому возврата нет.

Среди строгих и рациональных кавказских молокан с довольно пессимистическим складом ума иногда появлялись проповедники иного рода. Разновидность хлыстов — прыгуны. Они проповедовали необходимость дикого телесного ажиотажа, взвинченного эзотерического духовного радения, выкликивания из-за грани потустороннего новой реальности, Нового Града. И бывало, что и молоканские наставники — прямые предки Александра Андреевича Проханова — подавались на этот вызов экстатического делания. Прыгуны, посланцы невиданной энергии, призывающие сделать фатальный шаг за черту, за бритвенную черту ночи, чтобы выплыть с обратной стороны, не сожалея более о закате, но достовая из бездны полуночи новое солнце, упование Новой Зори...

Плоть застывает. Плоть империи — тоже. В некоторых фатальных случаях ее не отогреешь. И тогда надо прыгать. В бездну. В неизвестное. В ночь. Чтобы обрести там — в риске и тайне последнего, предельного подвига — Новое Рождение. Родину. Нашу Родину.

Имя Николая Николаевича Алексеева при перечислении ведущих евразийцев упоминается не всегда. Это — досадное недоразумение, резко контрастирующее с масштабом и глубиной этого мыслителя, с важностью его трудов и концепций для всего евразийского мировоззрения. Имена Карсавина (мыслителя довольно ординарного) или Сувчинского (который вообще ценен больше своей финансовой поддержкой движения, чем посредственными статьями) идут в первом ряду перечисления евразийцев, а Алексеев — после запятой, а иногда его и просто забывают. На самом деле, он вполне может быть включен в тройку наиболее интересных, оригинальных, глубоких евразийских авторов наряду с Николаем Трубецким и Петром Савицким. Но если Трубецкой специализировался на культурно-этнических и идеологических аспектах евразийства, если Савицкий вел геополитику, географию и возглавлял политико-заговорщическую линию, то Алексеев является столпом “теории евразийского права”. Этот культурно-политико-правовой триумвират (Трубецкой-Савицкий-Алексеев) и должен рассматриваться как три основные линии евразийского учения, составляющие совокупно абрис уникального, полноценного, крайне оригинального, мировоззрения, единственно непротиворечивого, адекватного самой сути русского пути по истории.

Алексеев заложил основу “евразийского права”, той юриспруденции, которая должна была, согласно евразийским чаяниям, сменить советскую юриспруденцию после неизбежного краха коммунистического правления, но при этом сохранить всю полноту идеократического, глубокого национального пафоса большевизма, безошибочно распознанного евразийским как доминирующая национальная черта русского народа.

Итак, перед Алексеевым стояла вполне конкретная задача. — Ему надлежало выработать юридическую теорию, которая, с одной стороны, проистекала бы из магистральной линии органического социального развития русского народа, а с другой, максимально соответствовала бы современным критериям и требованиям. Для осуществления такой задачи, следовало самым серьезным образом пересмотреть все существующие и существовавшие в России правовые концепции — от трудов дореволюционных авторов до советских юридических и конституционных документов. Кроме того, необходимо было выработать адекватную позицию и относительно юридической мысли Запада.

Можно ли представить себе задачу более масштабную, необъятную, явно превышающие возможности одной единственной личности, даже одаренной и прекрасно подготовленной? И тем не менее, Алексеев справился с этой миссией, и благодаря ему сегодня мы имеем основы уникальной теории, которая, на наш взгляд, рано или поздно, но станет отправной точкой в выработке органического, укорененного в истории, модернизированного и идеально соответствующего нашей национальной среде Русского Права.

Но и этой заслугой не исчерпывается вклад Алексеева в евразийское дело. Параллельно собственно юридической стороне вопроса, он развивал и крайне интересные философские, культурно-исторические темы. Поразительно, но именно у Алексеева чаще всего встречаются ссылки на плеяду современных ему консервативно-революционных мыслителей. Он постоянно обращается к Освальду Шпенглеру и Карлу Шмитту, к немецкой органицистской социологической школе и даже к ... Рене Генону! Насколько нам известно, это уникальный случай цитирования Генона среди русских философов той эпохи, и уже один этот факт показывает насколько истинно и точно постоянно проводимое нами отождествления евразийского движения с магистральной линией западного традиционализма, теорий Третьего Пути и Консервативной Революции.

Открытие Алексеева, возврат и осмысление его наследия — категорический императив нашего общего евразийского возрождения.

Будучи евразийцем, Алексеев остается радикальным “восточником”. Это означает, что географический и геополитический Восток представляет для него положительный полюс, тогда как романо-германский мир, Запад, вызывает неприятие и отторжение в его наиболее существенных аспектах. Такое выделение строгой дихотомии между Западом и Востоком является отличительной чертой евразийства в целом и восходит к формуле князя Николая Трубецкого — “Европа и человечество”, где “Европа” (=“Запада”) противопоставляется остальному человечеству, как агрессивная, претендующая на уникальность и полноту моральной и физической власти, аномалия. “Человечество”, как обратный “Европе” термин, отождествляется с “Востоком”. Кстати, крайне любопытно указать на существование книги Рене Генона “Восток и Запад”(1) (цитируемой Алексеевым), где утверждается точно такая же концепция:“Запад” — мир вырождения и упадка, декадентский “современный мир” как резкое, катастрофическое отклонение от норм и принципов Традиции, а “Восток” — мир Традиции и верности принципам, полноценная реальность, сохранившая связь с изначальным миром “золотого века”.

Русские славянофилы (+Леонтьев) и евразийцы, немецкие органицисты (Фердинанд Теннис и т.д.), а позже Консервативные Революционеры (2)(Артур Мюллер ван ден Брук, Эрнст Юнгер, Освальд Шпенглер, Мартин Хайдеггер, Карл Шмитт и т.д.) и романские традиционалисты (Рене Генон, Юлиус Эвола) утверждали в сущности очень близкий подход к современности, подход культурно-протранственный, явно резонирующий с геополитикой, но в то же время и основанный на исторической парадигме, причем в корне противоположной доминирующей на Западе прогрессистски-эволюционистской модели. “Современность” отождествлялась с Западом, Традиция — с Востоком. Но при этом привычные оценочные знаки менялись на противоположные. “Современный мир”, “прогресс” рассматривался как вырождение и упадок, Традиция и постоянство культурно-религиозной парадигмы бралось в качестве высшего блага.

Таким образом, “современное”, “западное”, “прогрессивное” рассматривалось как отрицательное, подлежащее преодолению или даже разрушению. Положительным же тезисом было “Великое Возвращение”, “исход к Востоку”, как к “Истоку”, к началу, к Принципу, к забытой, утраченной сердцевине вещей, к Heartland’у, “сердечной земле”(3).

Однако в этот общий для всего консервативно-революционного движения на европейском континенте, русские евразийцы вносили существенную поправку, сформулированную впервые Петром Савицким. Он заявил в своей рецензии на основополагающую книгу Трубецкого, что выделанная тем дихотомия “Европа и Человечество” должна быть конкретизирована, так как второе понятие — “Человечество” — слишком расплывчато для того, чтобы служить оперативной категорией исторического противостояния цивилизаций и чтобы мобилизовать геополитические и национальные организмы для конкретного политического и метаполитического действия. Савицкий, опираясь на геополитику, предложил сделать следующий концептуальный шаг — отождествить “Человечество”, противостоящие Европе, то, что Генон называл “Востоком” с Россией, но понятой не как национальное государство, а как континетально-культурная потенция, как идеальная инстанция, достаточно ясно осознающая свою историческую миссию с одной стороны, и достаточно открытая и в тоже время концентрированная, чтобы выступать от имени всей “Не-Европы”. Когда Достоевский, этот величайший русский консервативный революционер, говорил о “всечеловечности русских”, он имел в виду ту же самую мысль. “Европа“ предлагает, навязывает силой всем остальным свой архетип “человечества”, тождественный “современному европейцу и его системе ценностей и приоритетов”. Это “прогрессивный западный космополитизм”. Этому европейскому космополитизму, стремящемуся стать универсальным и единственным, противостоит “Русский Всечеловек”, леонтьевская “цветущая сложность”, евразийский ансамбль культур, религий и этносов, объединяющийся вокруг России с тем, чтобы противостоять агрессии Запада и утвердить право на Традицию и самобытность.

Петр Савицкий подробно развил эти тезисы, снабдив их как геополитическими исследованиями, так и анализом глобальных процессов конкретной политики. Ту же самую геополитическую русофилию мы встречаем и у большинства Консервативных Революционеров в Германии — у Мюллера ван ден Брука, переводчика на немецкий Достоевского и автора эпохальной книги “Третий Райх” (термин, узурпированный позднее нацистами), у Эрнста Никиша, у геополитика Карла Хаусхофера (с его доктриной евразийской оси Берлин-Москва-Токио(4)). Эта “евразийская составляющая” в движении немецких консервативных революционеров получило название Ostorientierung.

Правда Рене Генон сделал иной вывод и просто перешел в ислам, переехал в Каир, и полностью интегрировался в арабскую социально-религиозную среду, оставив Запад, который, с его точки зрения, был отныне безвозвратно потерян. Его ученик и друг Юлиус Эвола, кстати, переводчик Шпенглера на итальянский и друг Мережковского, пытался реанимировать индоевропейское “язычество” и участвовал в идеологическом обеспечении фашистского и национал-социалистического движений, которые в целом отвергали выводы геополитики и евразийский подход. Но это уже детали. Отправная толка у всех была одинаковой, и бесславный конец стран Оси во Второй мировой войне подтвердил теоретическую правоту именно евразийцев и их европейских единомышленников, а не расистов и сторонников возврата к “традиционной Европе” в одиночку, без помощи Востока.

В контексте таких базовых ориентаций и действовал Алексеев, полностью разделявший радикальные евразийские взгляды, которые в контексте всех направлений консервативной революции были наиболее последовательными, законченными, непротиворечивыми и убедительными. Если Россия-Евразия должна осознать свою особую цивилизационную миссию и воплотить ее в жизнь, ей требуется готовая доктрина, охватывающая все общественные, идеологические, экономические и социальные уровни. Николай Алексеев поставил перед собой задачу создания теории евразийского государства (или гарантийного государства, в его терминологии). И в этом смысле, его роль вполне тождественна с позицией гениального немецкого юриста Карла Шмитта(5), перед которым стояла аналогичная задача, но в ином национальном контексте.

Алексеев — это русский Шмитт, и продолжая эту аналогию, можно утверждать, что без евразийской философии права Николая Алексеева полноценного представления о евразийстве нельзя получить точно также, как нельзя говорить о немецкой Консервативной Революции, обходя молчанием одну из ее центральных фигур — фигуру Карла Шмитта.

Философия евразийцев базировалась на противопоставлении органицистского, “холистского” подхода к и обществу и истории и подхода механицистого, “атомарного”, индивидуалистического”, “контрактного”. Органицизм (холизм) видит исторические народы, государства и общества как органические сущности, как цельные естественные существа, рождающиеся совместно из духа и из почвы, из органического сочетания субъектных и объектных аспектов. Отсюда вытекает специфический подход ко всем остальным, более частным вопросам.

Атомарный подход, напротив, рассматривает все социально-исторические образования — этносы, государства, классы и т.д., как следствие произвольного объединения в группы отдельных атомарных личностей, индивидуумов, которые фиксируют такое объединение в разнообразных формах “контракта”, “договора”. Иными словами, неделимым, константным в таком механицистском подходе является только индивидуум (это латинское слово и означает “неделимый”, а его точным греческим аналогом будет слово “атом” — “неделимый”), все остальные образования в конечном итоге являются историческим произволом, не обладают никакой самостоятельной онтологией и поэтому могут столь же произвольно меняться, уступая место иным формам контрактных групп.

Любопытно, что органицистский подход был наиболее распространен в среде германских ученых, тогда как “индивидуализм” получил свое приоритетное развитие в Англии и Франции. Русские консервативные философы (славянофилы) всегда тяготели к органицизму и в этом отношении преимущественно опирались на немецких авторов. В пространственном смысле прослеживается такая закономерность — органицизм (холизм) характерен для Востока, индивидуализм — для Запада, причем это справедливо как для европейской части Евразии, так и для всего континента (дальневосточная традиция и индуизм представляют собой наиболее радикальные формы холистской философии и религиозной доктрины).

Николай Алексеев спроецировал этот дуализм на теорию права и получил очень интересный результат. Исследование западной юридической мысли привело его к выводу, что само понятие права уже изначально связано с механицисткой индивидуалистической доктриной. “Право” описывает сферу свободы индивидуума относительно иных реальностей — других индивидуумов, собственности, природных и культурных сред, социальных институтов и т.д. Иными словами, право исходит из предпосылки “автономности”, “суверенности” индивидуума, его самодостаточности и законченности перед лицом иных пластов бытия. Отсюда Руссо вывел свою экстремальную теорию. “естественных прав”. Но уже задолго до Просвещения, на феодальном Западе и даже отчасти в античном мире Алексеев видит тенденции к автономизации индивидуума и подтверждения этой автономизации в социальном кодексе. Изначально понятие “права” относится к избранных категориям — к Императору, к патрициям, позже к сеньорам, представителям клира и т.д. Здесь еще далеко до Руссо, признававшим “естественное право” за всеми членами человеческого общества, но общая тенденция прослеживается довольно ясно. По мере движения в этом направлении мы приходим к современным либеральным теориям права, наиболее полно изложенным в трудах австрийского либерального юриста Кельсена. Расширив понятие права на каждого члена общества, мы приходим к концепции правового государства, к знаменитой сегодня концепции “прав человека”.

Николай Алексеев показывает, что этот путь юридической мысли и эволюции правовых институтов отражает лишь одну из возможных линий социального развития, основанную на атомарной индивидуалистической, рационалистической философии, которая естественна и логична для Запада, но совершенно чужда и неприемлема для Востока. Очень важно акцентировать этот момент мысли Алексеева — само понятие “права” связано со строго фиксируемой геополитической, географической реальностью. Оно претендует на универсальность, но на самом деле, отражает сугубо локальный процесс развития лишь одного из сегментов человечества. С иронией Алексеев указывает на тот факт, что под “Общей теорией права” западные юристы понимают “общую теорию западного права”, оставляя вне сферы рассмотрения все альтернативные юридические модели, которые, однако, распространены и до сих пор среди народов, составляющих большую часть человечества, а кроме того, существовавшие и на самом Западе в иные исторически эпохи. Иными словами, в юридической сфере снова вскрывается типичный обман — Запад стремится навязать свои локальные установки всем остальным народам, отождествляя свой уникальный географический и исторический опыт с “общей теорией развития”, с “магистральным путем социальной и моральной эволюции” и т.д. Интереснейший вывод Алексеева — когда мы употребляем слово “право”, мы уже имплицитно входим в систему западного образа мышления. попадаем в философский контекст, чуждый органицистской логике.

Но что же противостоит концепции права в альтернативных социальных моделях? Концепция обязанности. На этом Алексеев останавливается подробно. Приводя в пример социальную историю Руси он очень точно употребляет старый термин “тягловое государство”, государство, строящееся на принципах доминации обязанностей.

В наиболее чистой форме такая “тягловая система” вообще не знает и не признает никаких прав, но повсюду утверждает только обязанности. Это вытекает из философской установки традиционного общества, которая рассматривает индивидуума как часть целого, как несамостоятельную и не самодостаточную проекцию на единичное всеобщего. Отсюда индивидуум представляется лишь частичкой единого целого — Церкви, государства, народа, нации, общины. Это — общинный принцип, принцип предшествования общего в формировании целого. Фердинанд Теннис, на которого часто ссылается Алексеев, прекрасно разобрал это дуализм в противопоставлении принципов Gemeinschaft и Geselschaft(6). Gemeinschaft означает “община”, Geselschaft — “общество”. Латинскими эквивалентами являются “communa” и “socium”. “Коммуна”, “Gemeinschaft”, “община“ предполагают, что целое предшествует частному, предопределяет его, и поэтому у частного перед целым есть только обязанности. “Socium”,Geselschaft, “общество”, напротив, видит общее как продукт частного, целое — как составленное, возникшее посредством связи (“socium”, “Geselschaft” — дословно означает “связанное”, “соединенное”, “искусственно скрепленное”). Следовательно, такое “составное единство” самим своим существованием целиком обязано своим частям, которые за счет этого автоматически получают базовые “права”, “права”, проистекающие из их онтологического первенства.

Фактически возникает две возможные теории права. В одной фигурируют индивидуумы как частное и договорное сообщество как продукт связей частного. Соотношения между ними и индивидуумов между собой и составляет содержания права, как его понимает Запад. Предельным выражением такой конструкции является теория “правового государства” и “прав человека” (это последнее вообще не предполагает государства, которое в данном случае можно заменить какой-то иной формой ассоциации, что приводит к современным теориям “мондиализма”, “Мирового Правительства” и т.д.)

Вторая теория права имеет дело не с индивидуумами (“неделимыми”), но с персонами, личностями, так как термин “персона” в греческом означало “маску” и применялось к характеристики участников трагедии. Русское “личность” — этимологическая калька с греческого, и означает оно более “функцию” и “роль”, “маску”, а не самостоятельную и суверенную, автономную единицу. Эти личности-маски являются дискретными формами выражения единого — общины, народа, государства. Они выполняют “тягловую функцию”, “тянут” лямку общественного бытия, которая так тяжела именно потому, что речь идет об операции со всеобщим, с целостным, с единым. Общественное поле каждой личности в “тягловом государстве” заведомо сопряжено с полнотой весомой онтологии. Здесь все служат всему, осуществляя роль, заданную целым и имея в качестве награды онтологическую, постоянную перспективу полноценного соучастия в этом целом, возможность неограниченного черпания из этого целого бытийных сил и душевного покоя.

Не является исключением в “тягловом государстве” и сам суверен, Царь, василевс, тот, кто является носителем права по преимуществу в западной концепции задолго до Просвещения и либерализма. Евразийский царь, царь органицистского общества — такая же персона, маска, такая же тягловая фигура, как и все остальные. Он служитель общего бытия, а следовательно, он первый, кто чувствует на себе все бремя онтологического служения. Царь более обязан, чем все его подданные. Он лично ответственен за бесперебойное функционирование всех остальных личностей. Он не собиратель тягловой дани, а надсмотрщик, “епископ” общего бытийного предприятия, которое ему поручено чем-то высшим, нежели он сам, в отношении чего сам он — лишь маска и роль, функция и служитель.

Алексеев мягко, чтобы окончательно не запугать русскую эмигрантскую старорежимную интеллигенцию, воспитанную в подавляющем большинстве на либеральных теориях, говорит о концепции “правообязанностей”, как об альтернативе правового подхода. Но объективно следовало бы все же говорить только об “обязанностях”, об “обязательном государстве”, о “тягловом государстве”, которое, если и пользуется категорией права, так только в прикладном, инструментальном, подчиненном смысле, для структурализации и рационализации тех юридических вопросов, которые удобнее рассматривать с позиции прав. Но эта техническая необходимость обращения к “правам” еще не означает их причастности к общественной онтологии, а следовательно, имеем смысл, строго говоря, исключить само упоминание о “правах” из базового определения “евразийской юриспруденции” и говорить только об “обязанностях”, что будет являться вполне симметричным западным концепциям “правового государства”.

Чтобы не передергивать позицию нашего автора, все же следует уточнить, что он не называет евразийское государство “обязательным”, но говорит о “правообязанностях”, о “гарантийном государстве”, о “демотии” и “идеократии”. Термин “демотия” евразийцы употребляли, чтобы разграничить между собой механицистское и органицистское понимание демократического принципа. “Демотия” — это “органическая демократия”, принцип “соучастия народа в своей собственной судьбе”, по определению Артура Мюллера ван ден Брука(7). Такое соучастие, в отличие от либеральной демократии предполагает соучастие в судьбоносных социальных, государственных решении не только ныне живущих, совершеннолетних граждан, принадлежащих к конкретной территории и социальной системе, но некоего особого существа, народного духа, который складывается из мертвых, живых и еще нерожденных, из общего естественного пути народа как общины сквозь историю. “Идеократия” же означает подчинение социальной жизни конкретного идеалу, естественному “телосу”, вытекающему из культуры, религии и духа нации и государства, остающегося постоянным несмотря на политические, идеологические, этнические и даже религиозные катаклизмы. Конечно, и принцип “демотии” и концепция “идеократии” однозначно приводят к “обязательному государству”, как к радикальной антитезе западному праву, к своего рода Анти-Кельсену. Но все же Алексеев лично стремится акцентировать более благодатные, положительные черты евразийского государства, а не ту довольно жесткую социальную онтологию, которая сопряжена с “обязательным государством” и которая так наглядно воплотилась в советском строе.

Такое стремление несколько дистанциирования от радикальной модели “обязательного государства” проявлена у Алексеева в социально-юридическом осмыслении традиционного для русской историософии противопоставления иосифлян, сторонников Иосифа Волоцкого, епископа Волоколамского, и заволжцев, последователей исихаста Нила Сорского. Иосиф Волоцкий, почитаемый русский святой, был одним из первых русских теоретиков “тяглового государства”. Он рассматривал все социальные и даже духовные проявления личности как служение национально-религиозному Целому, Православному Царству, Святой Руси. Позже линию Волоцкого продолжил Иван Пересветов, главный теоретик опричнины, и сам Иван Грозный, знаковая фигура Московской Руси, этого яркого исторического примера “обязательного государства”. Совершенно справедливо различает Алексеев эту же линию в пафосе ранних старообрядцев, а в наше время в большевизме и ленинизме. Алексеев признает, что “иосифлянство” явление глубоко евразийское, симптоматичное, крайне существенное для понимания альтернативной Западу социально-юридической модели. Но при этом Алексеев склонен рассматривать такой тип не как центральную ось, но как один из возможных полюсов евразийской социальной организации, как Грозный Полюс, как ограничительный, запретительный, подавляющий, террористический режим абсолютизированного общественного служения. Кстати, из современников Алексеева такую иосифлянскую модель защищали национал-большевики и сменовеховцы.

Но признавая преимущества иосифлянства перед либерализмом, Николай Алексеев все же тяготеет к иной версии социального устройства, которую он возводит к линии заволжских старцев, к Нилу Сорскому, его ученику Вассиану Патрикееву, князю Курбскому. Это — Милосердный Полюс евразийской модели, высвобождающий для духовного, созерцательного делания по ту сторону социально-тяглового служения, особое культурно-духовное пространство, призванное компенсировать эксцессы социализации и тоталитаризма, облагородить и утончить пафос “обязательного государства”. И эта линия, безусловно, также является глубоко укорененной в русской национальной стихии, которая наряду с этикой службы и подвижничества прекрасно знает этику светлого умозрения, фаворского созерцания, светового преображения плоти в дух. Линия заволжских старцев, ее проекция в политику, в некое тайное общество, на которое намекает Алексеев и которое, по его словам, стоит за самим явлением евразийства, дает теорию полноценного мессианского государства, идеальной России-Евразии, Третьей Руси, которая кладет в основу “обязательное государство” иосифлян, но сублимирует его до исихастско-монастырского умного созерцания. “Монастырь наш Россия” — говорил по сходному поводу Николай Гоголь.

Причем этот Милосердный Полюс отнюдь не является, строго говоря, уступкой правовому принципу. Просто представление о базовой личности, являющейся инобытием общественного единства, возвышается до мистически-церковного, созерцательно-монашеского уровня. Никаких прав у личности так и не возникает, но помимо тягловой социально-политической, трудовой обязанности, возникает благодатная, компенсирующая, световая , но то же обязанность , обязанность личностного исихастского соучастия в полноте нетварного фаворского Света, открытого Иисусовой жертвой каждому члену Церкви, Церкви как изначального единства, конституирующей “новую личность”, “благодатную личность” христианина, рожденного свыше.

Мистика русской истории подтверждает правоту Алексеева. — Нил Сорский был канонизирован и причтен к лику святых, так же как и его оппонент Иосиф Волоцкий. Но почитание Нила Сорского было довольно локальным, тогда как Иосиф Волоцкий пользовался славой общенационального святого, любимого и широко почитаемого всем народом. Точно также и в политических моделях евразийского государства — иосифлянская, Грозная, Московская, опричниково-большевистская линия была общераспространенной, как своего рода “экзотеризм”. Тогда как Милосердная лини заволжских старцев была внятна элите — старцам Оптиной, монашеству, тонким пророкам России (таким как Достоевский или Блок), нашим мистикам и духовидцам.

Крайне интересна типология двух альтернативных социальных моделей, предложенная Алексеевым в статье “Идея “земного града” в христианском вероучении”, соотносящая юридические формы с религиозно-конфессиональными установками. Алексеев точно указывает на тот важнейший факт, что ветхозаветное общество было прообразом современных либерал-демократических режимов, так как оно не знало теории “органического государства”, основывалось на исключительно теократических принципах и всячески релятивизировало (а некоторых случаях и демонизировало) значение царской власти(8). Элементы этой “теократической демократии” Алексеев прослеживает через всю историю западной юриспруденции вплоть до современных теорий “правового государства”. Это очень важный элемент — отождествление иудейской традиции с западным духом, с западной формой. То же самое (хотя в другом контексте) утверждал Рене Генон, причислявший иудаизм к духовным традициям Запада(9). В дальнейшем, уже в христианском обществе, та же линия привела к католической модели, к папо-цезаризму и т.д. Высшей и самой законченной формой такого государства-антигосударства ветхозаветного типа Алексеев считает США, страну крайнего Запада, где все социал-либеральные тенденции достигли своей исторической кульминации. И не случайно США являются делом рук протестантских экстремистских сект, которые пытались искусственно воссоздать в Новом Свете копию древне-иудейской реальности, к которой традиционно апеллируют все кальвинистские ветви протестантизма.

Алексеев совершенно справедливо утверждает, что Восток придерживался иной социальной модели, в которой, напротив, подчеркивалось значение монархического принципа, “деспотии”. Вместо “общественного договора” под надзором теократии — “холистское государство” под главенством Царя-Отца, по своей органичности напоминающее трудовую семью или даже единый организм. Можно сопоставить теократический принцип с доминацией рассудка, головы. Монархический принцип — с доминацией сердца, центра существа.

Русь изначально строилась как государство восточного типа, противоположного иудаистической модели. Еще раньше такая радикально неиудейская форма сложилась в Византийской Империи, которая была воплощением христианской традиции, распознанной в восточном (“евразийском”) ключе. Православие и его политико-социальная доктрина — это евразийское христианство. Но в отличие от нехристианских монархий Востока, православный василевс не обожествляется в полном смысле этого слова. Его функции и даже священство его общественного, холистского служения подчиняются световым принципам Церкви не персонифицировано, как в католичестве, но мистически, провиденциально, эсхатологически. Грубо такая модель называется “цезаре-папизмом”. Но здесь не просто перевернуты пропорции относительно папо-цезаризма западного христианства. Здесь качество обоих функций совершенно иное, формы властвования сконфигурированы отлично от соответствующих институтов Запада. Византизм, на самом деле, в чем-то созвучен гибеллинской идеи в ее наиболее возвышенной версии. Царство понимается как религиозное служение, как аспект Церковного экклесиологического домостроительства, как эсхатологическая и сотерилогическая функция. Император не отбирает у Патриарха (Папы) религиозные полномочия, но сакрализует в полной мере свою светскую власть, делая ее более чем светской, преображающей службой. Духовный же владыка помещается еще выше в духовном смысле, но в светском, напротив, его полномочия сокращаются, освобождая энергии для чисто религиозно-созерцательного, мистического, евхаристического служения. Таким образом, византийская модель не просто восточная деспотия (хотя в худшем случае она скатывается именно к ней), но идеальный сбалансированный строй, с оптимальными пропорциями между “тягловым принципом” холистского Государства, государства как идеи, как онтологической нерасчленимой сущности, как принципа, как сакральной Империи, и духовным деланием религиозного домостроительства спасения.

Но даже если этот гармоничный, провиденциальный баланс между двумя типами власти теряется (а именно такой баланс Рене Генон считал отличительным признаком подлинно традиционного, совершенного общества), византизм обречен на нисхождение в восточную модель деспотии, а отнюдь не в “правовое государство”, в которое вырождается ветхозаветная или католическая социальные формы.

Каковы основные выводы из трудов Алексеева? Что предлагает он взамен критикуемых юридических, правовых систем?

Во-первых, и это важнее всего, Алексеев однозначно утверждает, что право в России должно строиться на принципах и предпосылках, альтернативных западно-либеральным юридическим теориям. Не право важно, но правда, государство правды. Гарантийное, “обязательное” Государство, имеющее дело с личностями, но не с индивидуумами, с проекциями единого, а не атомарными учредителями произвольного и необязательного коллективного предприятия. Следовательно, национальная юриспруденция должна резко и жестко отказаться от копирования правовых теорий Запада, подвергнуть их детальному и скрупулезному историко-геополитическгому и критическому анализу, перенимая лишь то, что не противоречит принципам “тяглового государства” и может быть использовано в ограниченно-инструментальных целях.

Во-вторых, идеальным типом Евразийского Государства будет полноценная византийская модель, сочетающая грозный принцип иосифлянского тотального служения, анагогического тоталитаризма общенародного, общегосударственного домостроительства, с милосердным принципом заволжского созерцания, исихастского преображения, возвышающего общинное делание до уровня Умного Делания.

В-третьих, Евразийское Государство должно последовательно идти к универсализации своего типа, вбирая в себя иные культуры и этносы, обогащая их светом спасительной миссии и обогащаясь само уникальностью многообразия культурных форм. В конечном счете, сама Евразия должна быть осознанна и рассмотрена как Единое Целое, как нерасчленимая общность, как пластическая протореальность историко-географической (пространственно-временной) судьбы. Но это Целое проявляется через учреждаемые им самим “персоны”, национальные личности, которым доверено тягловая миссия — свести континентальную мозаику к единой картине, расшифровать ландшафты и этнические ансамбли как фрагменты единого законченного текста, прочтение которого доверено поколениям эсхатологической эры, населению Великой Евразийской Империи Конца, создание и укрепление которой является высшей миссией и последним избранничеством народа, русского народа-богоносца.

Николай Алексеев сделал на этом пути очень многое. Остальное он предоставил тем, кто прийдет за ним. Т.е. нам.

• (1) См. также Рене Генон “Кризис современного мира”, Москва, 1994
• (2) См. А.Дугин “Консервативная революция”, Москва, 1994
• (3) См. А.Дугин “Основы геополитики”, Москва, 1997
• (4) Там же.
• (5) Там же. См. также “Консервативная революция”, op. cit., ж-л “Элементы” №3, 1993 и №8 1997
• (6) См. А.Дугин “Консервативная революция”, op. cit, или ж-л “Элементы”№ 4, Москва, 1993
• (7) См. А.Дугин “Консервативная революция”, op. cit.
• (8) Подробно соотношение жреческого и царского принципа в православной традиции разобрано в книге А.Дугина “Метафизика Благой Вести (православный эзотеризм)”, Москва, 1996
• (9) См. А.Дугин “Основы геополитики”, op. cit.