Конец экономики

Старого мира больше нет, новый еще не начался

Последние 200 лет прошли под знаком экономического мышления. Когда отец-основатель экономической мысли Адам Смит (1723—1790) создавал свой классический труд «Исследование о природе и причинах богатства народов»(1), он больше думал о применении философских и этических принципов своего философского кумира Джона Локка (1632—1704) и старшего друга философа Дэвида Юма (1711—1776) к области хозяйства. Значение экономики в то время было второстепенным и служило иллюстрацией к общему принципу свободы и построенной на ней философской, этической и правовой системы. Основатель экономики был философом. Постепенно же его идеи в области хозяйства стали абсолютизироваться и легли в основу самостоятельной науки — политической экономии, или просто «экономики», которая два столетия претендовала на то, чтобы освободиться от философского и этического содержания и стать точной наукой, заменив собой философию и идеологию.

На другом полюсе критической мысли, в учении Маркса (1818—1883) также очевидны сугубо философские корни: свой метод Маркс почерпнул из философии Гегеля, который уделял проблемам хозяйства довольно мало места в своем творчестве, сосредоточив основное внимание на Идее, к диалектическим трансформациям и метаморфозам которой сводил все содержание космогонического и исторического процесса. Маркс же применил диалектический метод к экономике, обосновав тем самым примат хозяйственного начала надо всеми остальными в контексте антилиберальной критики. Так с двух сторон — либеральной и коммунистической — формировалось представление о центральном значении экономики для современной истории, о том, что «экономика — это судьба» (2). Это высказывание Ратенау — аксиома ХХ века, когда экономика стала не только движущей силой основных политических процессов, но спор двух альтернативных хозяйственных моделей — капитализма и социализма — предопределил глобальную архитектуру мира во второй половине столетия. Окончание холодной войны также было проинтерпретировано в экономических терминах как победа капитализма над социализмом, то есть закрепление превосходства рынка на планом. Рынок обрел статус глобального, мирового не только как хозяйственная инфраструктура, но как планетарная идеология. Деньги стали мерой всех вещей. В социологии это называется «рыночное общество», то есть не просто общество, чье хозяйство основано на рыночном принципе, но воспроизводящее структуру рынка (обмен, торговля, ценообразование, эгоизм, поиск выгоды, спекуляция, распределение труда и т.д.) на всех уровнях. Экономика, таким образом, подчинила себе политику, общество, идеологию, историю и все остальное.

Парадокс «конца истории»

В конце ХХ века Фрэнсис Фукуяма сформулировал свой знаменитый тезис о «конце истории»(3), смысл которого заключался в констатации исчерпанности идеологического и политического содержания исторического процесса и переход к решению чисто логистических задач в сфере экономики. Все исторические трения между народами, нациями, политическими системами и идеологиями безвозвратно отошли в прошлое, а мировые проблемы, по мысли Фукуямы, отныне будут сводиться к регулированию глобального рынка. Многие подвергли идеи философа критике, утверждая, что он забежал вперед и что сняты еще не все исторические противоречия и проблемы в сфере политики, межнациональных и межконфессиональных отношений, а кроме того, не так уж гладко дела обстоят и с современным обществом, разногласия внутри которого видоизменились, но отнюдь не сняты окончательно.

Характерно, что вера самого автора данного тезиса продержалась недолго, и с середины 90-х он стал корректировать свое утверждение, пока полностью не отказался от него в 2000-е (4). Причину такого пересмотра позиции Фукуяма объясняет эмпирическими наблюдениями: вопреки его прогностическому анализу конец холодной войны не привел автоматически к свертыванию исторического процесса и переходу к глобальному рынку. Нации и цивилизации сохранили конфликтный потенциал своих ценностных систем и практических интересов. Окончательного триумфа экономики на практике пока не произошло. Фукуяма считает, что надо переждать еще один цикл, в ходе которого будет урегулирован ряд основных проблем, осуществлена окончательная демократизация, западные либеральные ценности более глубоко прорастут вглубь всех обществ планеты, и лишь после этого история завершится окончательно. Признавая ошибку, Фукуяма объясняет ее тем, что «поспешил».

Вот здесь с ним в очередной раз вполне можно не согласиться. На сей раз принципиально. С одной стороны, Фукуяма полностью прав в том, что вектор в направлении абсолютизации экономики, объем аксиомы «экономика — это судьба», действительно, впитывает в себя основное содержание истории Нового времени и является ее наиболее кристаллизированным выражением. Перемещение экономики в центр бытия становится центральным нервом Просвещения, начавшегося с освобождения индивидуума и завершившегося отождествлением ее со свободой частного предпринимательства и триумфом homo economicus (по выражению М. Вебера). Все это так, возражение вызывает другое: Фукуяма, будучи полностью правым в осмыслении логики Новейшей истории и ее неизбежного завершения в стихии глобального рынка, посчитал, что эмпирические опровержения этого в Realpolitik 90-х и начала 2000-х годов — межнациональные конфликты, всплеск фундаментализма и терроризма, американские войны на Ближнем Востоке и в Афганистане — следует рассматривать как промедление, откладывание конца истории. Нет, конец истории, какой мы ее знали в Новое время, действительно, наступил. И стал философским фактом. Заметьте: наступил, а не отложился. Но в чистом виде этот конец и триумф глобальной экономики продлился лишь мгновение, совпадающее хронологически с концом 80-х — началом 90-х годов ХХ века, а затем человечество очутилось после этого «конца», по ту сторону истории. Но все дело в том, что постистория (Ж. Бодрийяр) оказалась не совсем такой, какой она представлялись Фукуяме. Сегодня мы живем после «конца истории». Как это бытие затрагивает экономику?

Дериватив человека

Торжество принципа экономики как судьбы и планетарное учреждение homo economicus как нормативного типа поставило человечество перед интересной проблемой: в теории история была эвакуирована, дискредитирована как нечто «спонтанное» и «динамическое», чреватое непредсказуемостью, всплытием рудиментов и остатков (residui) прежних эпох. Но очень быстро стало понятно, что историческое содержание было единственной матрицей, порождающей цивилизационные и культурные смыслы. Без них чисто экономический проект жизни как глобального рынка всякий смысл утрачивал. Пока рынок был целью, это могло мобилизовать и вдохновлять (это и было мотором либеральной динамики); как только это стало данностью, энергия иссякла. Двигаясь к абсолютизации экономического, человек постепенно растерял свою человечность, свои человеческие смыслы. Когда этот процесс достиг кульминации и рынок стал основным содержанием мировой истории, противоречие вскрылось. Человек — с его ограничениями, атавизмами, предрассудками, мифами, с его «жизненным миром» — отныне воспринимался как преграда на пути дальнейшей рационализации рынка. Рынок должен был расти по своей логике, все более и более набирая обороты в повышении своей виртуальности. Все должно расти: рынки ценных бумаг на будущие сделки, хедж-фонды, ценные бумаги на ценные бумаги и хеджирование хеджинговых операций, и так до бесконечности. Экономический человек, чье бытие подвергалось тотальному «рыночному дисконту», по выражению теоретика «технического анализа» рынков Джона Мерфи (5), становился переменной от спекулятивных движений, колеблющихся в соответствии с трендами цен. Он утрачивал свой «фундаментал», становясь «придатком» все более автономных технических и финансовых процессов. То, что составляло сущность человеческого, а именно культура, по мнению теоретиков постиндустриального общества, переосмыслялось как «препятствие на пути технического прогресса», поскольку «содержание культуры — это совокупность иррациональных моментов, связанных пережитками предыдущих фаз развития цивилизации». К этому сводились наиболее откровенные выводы либералов-технократов, таких как Д. Бэлл (6). Лишая человека культуры и истории, апологеты рынка и технократии подходили к той черте, за которой homo economicus должен был совершить фундаментальный прорыв в новое качество. Это должно было стать настоящей антропологической революцией. В мире чистой экономики требовались совершенно иные видовые качества, связанные с максимальной рационализацией основных функций, — быстрота брокерских реакций, высокая скорость принятия решений, отточенные и не обремененные ничем иным рыночные и спекулятивные инстинкты. Человек должен был развиваться столь же стремительно, сколь возрастала степень порядка деривативов в мировых финансовых институтах — на биржах и торговых площадках. В конечном счете ускоряющаяся эскалация финансового рынка требовала выпуска «дериватива человека», который соответствовал бы высокому и постоянно учащающемуся ритму финансового роста и технического развития.

Кризис и антропологический сбой

На этом рубеже перехода от человека к «постчеловеку», к его технократическому деривативу и произошла серия кризисов начала 2000-х годов: первая волна, 2001-го (крах dotcom'ов), смягченная переносом центра внимания мировых рынков на недвижимость и энергоресурсы под прикрытием паники, связанной с терактами 9/11, и вторая волна, 2008 года, когда так просто отложить проблему не удалось. Обе эти волны были связаны с человеческим фактором: социальная антропология держателей акций оказалась не в состоянии угнаться за ростом финансовых пирамид; повышение цен на акции, которое должно было быть бесконечным, если бы условия «конца истории» полностью соблюдались, натолкнулось на атавизм владельцев акций, не способных рационально подобрать нужную стратегию, чтобы справиться с развивающимися эвристическими закономерностями «новой экономики». Люди повели себя осторожно, по старинке усомнившись в высшей математике виртуальных рыночных процессов. В первом случае (2001) упало доверие к индексу высокотехнологичного сектора и ожидания, во втором — рухнула американская ипотека, потянув за собой весь финансовый и кредитный сектор в мировом масштабе и ополовинив объемы хедж-фондов, что привело, кроме всего прочего, к замедлению роста экономики, падению цен на недвижимость и энергоресурсы. Две половины формулы homo economicus вошли друг с другом в противоречие. Надо было выбирать — либо homo, либо economicus. Расхождение между виртуальностью роста финансового сектора и реальностью производства и товарного покрытия (рыночного фундаментала), по сути, представляло собой проблему столкновения с антропологическим барьером. Если бы человек по-настоящему стал экономическим, то вся реальность (производство) была бы для него дисконтирована виртуальностью рынка. Но для этого сам человек должен был бы полностью стать условным.

 Эта виртуализация человека, теоретически произошедшая после глобальной победы либеральной рыночной парадигмы, несколько запоздала. Выведение человека искусственным путем — генная инженерия, клонирование, система виртуальных дублей и голограмм, генетическое моделирование — пока не состоялось, а старый человек, произведенный естественным путем, хранил в своей социокультурной конституции слишком много архаических черт, привязывающих его к реальности (в ее старом, не до конца техническом понимании). Человек не должен был заметить перехода очень важной черты — к постчеловеку, это должно было бы произойти само собой. Но не произошло. С этим и связан настоящий экономический глобальный кризис. Чтобы его не было, его никто не должен был бы заметить. Чтобы его не заметить, человек должен быть более управляемым, более адаптированным к динамике рыночных трендов, той дисконтности, которая выражается в ценовых трендах по ту сторону всякой верификации: единственной верификацией должна была бы стать возможность перевода акций в ликвидность, что на фоне постоянного роста котировок было занятием только подавляющего меньшинства. Но в какой-то момент «культурность» человека (его страхи, опасения, недоверие, стремление убедиться в грубом наличии вещи) превозмогла его техничность (рациональный расчет постоянно растущей прибыли). Перед этим моментом человечество должно было смениться постчеловечеством, но этот процесс технически запоздал вслед за идеологическим и политическим. Здесь мы имеем дело с таким явлением, которое исследовал американский социолог Уильям Огборн в знаменитой книге «Социальное изменение» (7), — «культурный лаг»: одна сторона социальной системы (в нашем случае экономика и либеральная идеология) перешла в новое состояние, а другая сторона (в нашем случае антропология), не успела. Это и есть смысл современного кризиса: нормативно история заменена экономикой, а либерализм и буржуазная демократия победили в мировом масштабе. На деле эта победа оказалась Пирровой. Прежнее кончилось, а то, что ожидалось, не началось.

Кризис и горизонты войны

Означает ли такое положение дел возврат к прошлому, откат к предыдущей фазе экономического развития? Снимает ли это с повестки дня «новую экономику» и «конец истории»? Так мыслят многие, критически настроенные к «новой экономике» и оспаривающие ее логику как вариант «новой мифологии»(8). На самом деле запаздывание антропологического среза за экономическими, технологическими и идеологическими трансформациями, «культурный лаг», еще не означает поворота цивилизационных тенденций в обратном направлении. Экономика последовательно становилась судьбой человечества в последние 300—400 лет, то есть в период роста и развития капитализма, не для того, чтобы отступить при первом же столкновении с трудностями. Поэтому в теории эта фундаментальная тенденция не снимается и не возвращается назад. Но, с другой стороны, она не может продолжаться так же, как это было до кризиса.

Как правило, в таких ситуациях все решают мощные мировые вой ны, которые разряжают кризис, отвлекают внимание на жестокость и брутальность кровавых событий, по-новому форматируют социокультурное поле. Учитывая информационную управляемость современных обществ и уровень развития новых типов вооружений, можно допустить, что войны нового поколения пройдут по иному сценарию — в отличие от старых. Нельзя исключить использование бактериологического, вирусологического, этнического, психологического оружия. Катастрофа, ведущая значительную часть человечества к гибели, может быть неожиданной и креативной. В любом случае историческая инерция капитализма, набранная за последние столетия не такова, чтобы остановиться из-за пусть и серьезных, но технических сбоев. С другой стороны, мало шансов, что стабилизация экономической ситуации произойдет сама собой, и кризис постепенно урегулируется, возвратив все процессы на свои места. Вскрывшиеся несоответствия между виртуальностью и реальностью, между техникой и культурой, между экономикой и антропологией, слишком серьезны, чтобы остаться вообще незамеченными. Нельзя заведомо отрицать возможности появления в ходе развертывания кризиса очагов сознательного сопротивления экономике как судьбе в глобальном масштабе, как продолжение на новом этапе той битвы, которую вел с капитализмом марксизм и в которой он потерпел поражение в конце ХХ века, оставив огромный цивилизационный вакуум. Но на сей раз речь пойдет не об альтернативной экономике (как в марксизме), но о мобилизации людей против экономического дисконта, об освобождении реальности от виртуальности, культуры от техники, истории от рынка. Это не просто возврат, это шаг в будущее, которое альтернативно тому, к которому логически ведет победивший либерализм. И в этой связи нельзя исключить, что в обозримом будущем линия фронта будет пролегать между людьми и постлюдьми, между «реалами» и «виртуалами», между «человеком человеческим» и «человеком экономическим».

Линия напряжения в таком анализе помещается не в идеологической сфере, но в антропологической. Время старых идеологий прошло. Либерализм выиграл битву и с фашизмом, и с коммунизмом, и сегодня столкнулся напрямую с человеческим фактором, неидеологизированным, сырым, спонтанным. Фашизм и коммунизм не отрицали экономики, они предлагали другие, отличные от либерализма модели экономики и пытались доказать их эффективность и конкурентоспособность. Они проиграли, и если основывать все на экономических показателях и на соответствующей им политической истории, то у противников либерализма не осталось аргументов — либерализм эффективнее, и если признать, что экономика — это судьба, из этого напрямую вытекает: либерализм — это судьба. Лимит на экономические альтернативы закончился; любые соревнования в этой области и по этим правилам снова убедят нас в эффективности рыночных правил, в превосходстве новой экономики над старой, в заведомой выигрышности постиндустриальных систем над индустриальными, не говоря уже о предындустриальных (это вообще очевидно). Но этот путь снова неминуемо приведет нас к постчеловеку, к необходимости замены человека культурного на постчеловека технического, что в конечном счете, означает рано или поздно триумф роботов, мутантов, клонов и големов. Альтернатива новой виртуальной экономики, альтернатива либерализму не может лежать в сфере экономики — она должна лежать в сфере человека. Логика эффективности требует заменить его рациональным монстром, чуждого страхам, предрассудкам, опасениям, недоверию, воспринимающего виртуальность как свою естественную жизненную стихию. Требует отказа от человеческого, расчеловечивания. В пределе экономика и техника есть царство автономных машин, антропоидов. Поэтому желание иной судьбы требует выдвижения тезиса об ориентации на конец экономики. Если мы не хотим, чтобы кончился человек, должна кончиться экономика. Многим этот вывод покажется спорным, но мало-помалу его значение будет оценено по достоинству.

И если события, связанные с настоящим кризисом, будут развиваться достаточно динамично, и если все же серьезный планетарный конфликт мирового масштаба разразится (в той или иной форме), эта дилемма — либо человек, либо экономика — может стать важнейшим идеологическим моментом в самом ближайшем будущем. А после первых успешных экспериментов по созданию искусственного человека, это станет само собой разумеющимся.

 Привыкшие за последние столетия мыслить исключительно в экономических терминах люди могут изумиться: как же возможен отказ от экономики, чем ее можно заменить? Ответ не так уж парадоксален: история знала гигантские периоды, в которых экономика играла второстепенную, подчиненную роль, а судьбой были религия, культура, философия, идеология, искусство. Из новейших тенденций ближе всего к тому, что может заменить собой экономику, можно назвать экологию. Сочетание нового и одновременно древнего понимания природы и человека вне экономической парадигмы не несет в себе ничего несбыточного: если мы откажемся видеть в экономике предопределение, это не значит, что она исчезнет. Она станет второстепенной, она закончится как абсолютная ценность, но сохранится как нечто прикладное, малозначимое, функционально зависящее от иных — не экономических структур и приоритетов. Но совершенно естественно, что никакой кризис не приведет сам по себе к концу экономики. Ее завершение зависит от глубинного волевого решения, которое должно созреть в сердце человечества, и чтобы реализовать его, потребуется высшее напряжение всех сил. Кризис, впрочем, создает для этого благоприятные условия. И даже вероятные потрясения, катастрофы и катаклизмы, напрямую с ним сопряженные, могут стать полезным антуражем, если страдания, ужас, боль и трепет вернут человечеству священное отношение к духовному началу, к религии, этике, природе, к самому человеческому существу в его высших проявлениях.

Примечания

1. Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. — М.: Эксмо, 2007.

2. Впервые эту формулу произнес сразу после заключения Версальского договора один из создателей Веймарской Германии премьер-министр Вальтер Рате нау (1867—1922) Wirtschaft ist unser Schicksal.

3. Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек, М., «Издательство АСТ», 2004.

4. См. мою беседу с Фукуямой «Идеи имеют большое значение»/Профиль №23(531) от 18.06.2007.

5. The market discounts everything — John J. Murphy, Technical Analysis of the Financial Markets, NY, New York Institute of Finance, 1999. См. также David M. Cutler, James M. Poterba, Lawrence H. Summers, What Moves Stock Prices?/NBER Working Paper #2538, March 1988.

6. Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество: Опыт социального прогнозирования. М., 1999 7. William Fielding Ogburn Social Change. New York By. Published by H. W. Huebsch, , 1922. 8. Хазин М.. Постмодерн — реальность или фантазия? http:// worldcrisis.ru/crisis/170860.

Александр Дугин