Александр Дугин: Яд модернизации

Политическое будущее России принято сегодня связывать с модернизацией и экономическим ростом. Стоит только России полноценно включиться в «бурное развитие мирового капитализма», и все само собой образуется, а преградой служат лишь архаические традиции и «многовекая российская косность». Такой подход наивен, ибо не учитывает глубины кризиса всей мировой экономической и политической системы, считая его рядовой кочкой на пути бурно развивающегося и безальтернативного капитализма.

Нельзя не заметить, что та система, в которую нам настоятельно предлагается как можно быстрее включаться, сама испытывает потрясения. И это связано не столько с временными трудностями, сколько с глубинными противоречиями, заложенными в самой основе капитализма и на нынешней стадии обнаруживающимися со всей наглядностью.

Наш народ за века деспотии на­учился искусно саботировать любые проекты власти. Он делает это не через прямое отвержение или протест, но через ироничный конформизм и мнимое согласие. Сегодня все граждане за модернизацию. Но «все» у нас значит «никто», ведь если у термина нет антитезы, у него нет и собственного значения. Поэтому даже с позиции выяснения политической семантики слова будет полезно занять прямо противоположную точку зрения и выступить от лица неявных противников модернизации.

Данную статью можно рассматривать как антимодернизационный манифест.

Вера в прогресс как архаический пережиток

CORBIS/FOTOSA

На идее прогресса были основаны все три главенствующие в XIX—XX веках политические идеологии — либерализм, коммунизм и фашизм.

Либерализм и социал-дарвинизм

Либерализм основан на вере в безусловный прогресс, развитие общества и экономической системы.

Емко выразил основные подходы либерализма классик этого направления и один из отцов-основателей социологии философ Герберт Спенсер. По Спенсеру, общество людей является продолжением общества зверей, и в нем так же, как у животных, царят законы борьбы за выживание, источники пищи, наслаждение, а также естественный отбор и принцип вытеснения слабейших. Прогресс состоит в том, что эта социальная борьба видов (социал-дарвинизм) способствует совершенствованию социальных и экономических механизмов. Люди борются друг с другом за выживание с помощью все более и более совершенных и эффективных средств и механизмов. Прогресс, понятый таким образом, может быть сведен к технологическому совершенствованию инструментов насилия — как физического (вооружения), так и социально-политического (повышение эффективности государственного аппарата, а государство, как известно, есть институт легального насилия).

В определенный момент исторического развития, по Спенсеру, происходит качественный скачок, и человеческое общество переходит от конкуренции с помощью прямой и грубой силы (захваты, войны, колонизации и т.д.) к конкуренции в сфере промышленности и торговли. Это все та же самая борьба за выживание, та же игра на вытеснение, подавление и в конечном счете на уничтожение, что и раньше, но только ведущаяся иными методами — экономическими. Место сильных занимают теперь богатые — им суждено выжить. Место слабых занимают бедные — им суждено погибнуть или в редчайших случаях разбогатеть, развив агрессивные навыки, активность и жестокость. Такова жизнь, философски замечает Спенсер.

Современный либерализм и неолиберализм (Людвиг фон Мизес, Фридрих фон Хайек, Карл Поппер, Дж. Фридман и т.д.) слегка смягчают грубые выводы Спенсера, но суть остается неизменной. Капитализм есть поле борьбы, где место прямого насилия звериных стай и ранних этапов общества заменено экономической конкуренцией в условиях рынка. Эта борьба за богатство и есть движущая сила прогресса, экономического роста и развития.

Модернизацией в таком случае будет являться усовершенствование правил и норм этой борьбы за богатство, успех и ресурсы, переход ее на новый, более интенсивный и технологически совершенный уровень. Либералы, оправдывая­ жестокость своей идеологии, утверждают, что каждый может принять участие в этой борьбе на равных стартовых условиях и продвинуться в ней вплоть до вершин. Да, на пути к богатству он разорит и погубит не одну тысячу бедных, но результаты модернизации покроют все издержки — общество, экономика, социальная система будут развиваться.

Прогресс в марксизме: к мировой революции

Вторая политическая теория — марксизм — также исходит из признания однонаправленного исторического прогресса. По мысли марксистов, общество движется только вперед, необратимо и поступательно. Правда, здесь в дело вступает диалектический подход: совершенствование социально-политических и экономических механизмов ведет к усугублению несправедливости, к усилению эксплуатации человека человеком. Но все это в конечном счете будет оправдано мировой революцией, в ходе которой бедные (мировой пролетариат) свергнут владычество богатых и воспользуются результатами прогресса и модернизации.

Этот нюанс, конечно, важен, так как хотя прогресс и признается, подчеркивается и его парадоксальность. В конечном же счете, уверены марксисты, «все будет хорошо». И здесь модернизация рассматривается как нечто целиком позитивное.

Фашизм: воля к власти

Фашизм также принимает идею прогресса и императив модернизации. Кстати, на практике фашистская Италия и особенно национал-социалистическая Германия провели модернизацию стремительно и чрезвычайно эффективно, хотя основывались на иной — нелиберальной и немарксистской — идеологии. Национал-социализм добавил к прогрессу расовый компонент, считая более развитые и более модернизированные народы и этносы «высшими» уже в силу этой развитости, а всех остальных причисляя к низшим.

У нацистов отождествление прогресса и модернизации с расовым превосходством «белого человека» было доведено до логического предела, но нельзя не заметить этой расистской подоплеки и в либерализме, хотя и не в такой яркой и грубой форме. Либералы и сегодня доказывают превосходство западной цивилизации указанием на уровень технического развития, подспудно намекая, что отставшие цивилизации несовершенны. Правда, в отличие от нацистов либералы уверены, что все можно поправить, если сами отставшие примут плоды развития западного общества (однако на практике это сплошь и рядом приводит к десувернизации и колонизации, что снова не так уж далеко от откровенного колониализма и империализма нацистов).

В рамках третьей политической теории философ Ницше, отличавшийся откровенностью формулировок, провозгласил в ходе исторического развития смену человека сверхчеловеком, как вершиной движения человечества по пути воли к власти. Эта воля к власти и лежит, по Ницше, в основе всего исторического процесса, это она подталкивает человека к прогрессу, развитию, модернизации. В этой воле к власти человек покоряет природу (развитие техники) и другого человека (совершенствование социальных систем) все более искусно, полно и эффективно.

При всей разнице трех основных политических идеологий у них есть одно общее свойство: все они, безусловно, разделяют веру в прогресс, все они исповедуют модернизацию как аксиоматический принцип, не подлежащий сомнению. В основе всех трех политических систем — либеральной, марксистской и фашистской — лежит именно императив роста, в первую очередь экономического, и развития, в первую очередь социального. Все три классические идеологии суть идеологии модернизации.

Критика монотонного процесса

В математике есть одно явление, которое лучше всего описывает глубинную структуру прогресса и модернизации. Это монотонный процесс, отсюда монотонные величины, монотонные функции и т.д. Монотонный процесс — это процесс постоянного и необратимого роста, без возвратов, циклов и флуктуаций. Такое течение всегда поступательно и ориентировано только в одну сторону.

Американский лингвист, этносоциолог, кибернетик и философ науки Грегори Бейтсон в своих работах («Экология разума», «Ра­зум и природа», «Ангелы страшатся» и т.д.) исследовал такого рода процессы и пришел к выводу, что они противоречат не только законам биологической жизни, но и законам механики. Все процессы в природе, по Бейтсону, носят циклический характер. Нигде нет и следа монотонности, однонаправленного роста. Всякое нововведение в становлении животного или растительного вида обязательно имеет определенный компенсаторный момент. Одно развивается за счет деградации и отмирания другого, и нет никаких оснований считать однозначно, что развившееся в конечном счете совершеннее или лучше отмершего. Жизненная среда изменяется, и организмы адаптируются к ней, но эти изменения и эта адаптация не поступательны и не прогрессивны. Изменения есть, но никто не может отважиться утверждать, что они обязательно направлены от минуса к плюсу, от простого к сложному. Что-то усложняется только тогда, когда что-то упрощается. Это закон жизни, и как только нечто напоминающее монотонный процесс замечается в живых организмах, это означат катастрофу, разрыв преемственности, вымирание и крах вида, группы, общности.

Точно так же дело обстоит и в механике. С этим были связаны математические трудности в инженерном расчете построения первых мощных паровых машин. Самое сложное было точно смоделировать действие обратного реле, чтобы деятельность машины стабилизировалась в момент выхода на плановую мощность и подача топлива регулировалась бы как можно более точно и своевременно датчиками, свидетельствующими, что механизм работает в оптимальном режиме. То есть снова самое важное было остановить вовремя инерцию роста, прервать монотонный процесс наращивания оборотов, дать обратный ход под страхом перегрева всей системы и выхода ее из строя.

Не только в биологии, но и в механике монотонные процессы несовместимы с жизнью организма или машины. Все это в полной мере относится и к обществу, где также на практике мы видим циклы развития и усиление одних тенденций сопровождается ослаблением или затуханием других.

Лишь идея прогресса и основанные на ней политические и экономические модели входят в прямое противоречие с этими фундаментальными законами мироздания, и следовательно, несут в себе фатальную опасность для человечества.
Монотонный процесс, по Бейтсону, не совместим с жизнью.

С другой стороны, социолог Марсель Мосс показал, что накопление излишков (откуда русские слова «лихо» — «зло», «лихва» — ссудный процент) архаическими народами считалось катастрофой. В ходе ритуала североамериканских индейцев «потлач» излишки уничтожались, приносились в жертву под страхом того, что племя постигнет нечто ужасное. Это сакральное табу сознательно препятствовало развитию капитализма и социальному расслоению, и продолжение этой тенденции мы видим еще в Средневековье в религиозном запрете на получение прибыли за счет ссуды.
Накопление есть монотонный процесс, а значит, отчуждение и расслоение.

От парадигмы прогресса к парадигме катастроф

Не только Бейтсон и Мосс пришли к выводу о противоестественности прогресса и его разрушительности. Уже на рубеже XIX—XX веков в самых различных областях науки стали раздаваться голоса, что наивная вера в прогресс и модернизацию не соответствует научным фактам и противоречит критериям строгой научности. Этнологи обнаружили, что совершенно неверны ранние эволюционистские интерпретации примитивных народов как стоящих на доисторической ступени развития — даже самые архаические общества демонстрировали всю полноту человеческих свойств, присущих и развитым культурам, только ориентированы они были иначе, что не значит хуже или низменнее. Идея цикличности цивилизаций наглядно обоснована у Шпенглера, Тойнби или Льва Гумилева.

Даже сам Ницше, главный теоретик воли к власти и сверхчеловека, в определенный момент осознал, что перегрев монотонного процесса нуждается в сбрасывании энергии, в обратном реле, и провозгласил компенсаторную идею «вечного возвращения».

Современный польский социолог Петр Штомпка вообще считает, что идеи «прогресса», «модернизации», «роста» и «развития» были полностью отброшены серьезными учеными-гуманитариями в ХХ веке, и вместо них стали преобладать модели кризиса или различные версии теории катастроф. Постмодерн в философии и искусстве завершили дело, и термины «модернизация», «прогресс» и «развитие» в современных научных кругах выглядят как нелепый анахронизм. Парадоксально, но получилось так, что в модернизацию и прогресс верят сегодня только самые отсталые — те, кто застрял в XIX веке.

Фанатики низкой процентной ставки

Только в одной сфере эта идея все еще сохраняет свое значение — в так называемой новой экономике. В центре этой теории и практики стоит группа крупных американских финансовых магнатов и обслуживающих их интеллектуалов, продолжающих настаивать на том, что экономический рост не имеет границ и что монотонные процессы в области мировых финансов, фондовых бирж, хеджинговых фондов и фьючерсных сделок автоматически влекут за собой прогрессирующее улучшение в мировой экономике и попутно в социальной сфере. Ключом к росту является, по их мнению, низкая ставка рефинансирования, что позволяет финансовому сегменту мирового рынка быть относительно независимым не только от реального сектора экономики, но и от классического рыночного фундаментала, состоящего в балансе спроса и предложения. В сфере автономных финансов цена давно уже не зависит от спроса и предложения и определяется стихией спекулятивных процессов и биржевыми трендами.

К сожалению, этот последний островок фанатиков монотонных процессов представляет собой не просто архаическую секту, но настоящих правителей мира, задающих правила игры, диктующих повестку дня и контролирующих основные процессы в глобальной экономике. Они-то и форсируют, между прочим, глобализацию как еще один монотонный процесс.

Будучи ненаучными, несовременными, некультурными и нерефлексирующими, они продолжают культивировать самые чудовищные либеральные предрассудки и мифы XIX века, верить в невидимую руку рынка и в социал-дарвинизм (в его наиболее отвратительных воплощениях — например, в духе Айн Рэнд и ее «философии» объективизма, смысл которой в том, что «хорошие» богатые должны безжалостно бороться с «плохими» бедными, насиловать и уничтожать их). Кстати, к кружку Айн Рэнд принадлежал Ален Гринспен.

Контекст современной российской модернизации

Курс на модернизацию был провозглашен президентом Медведевым именно в контексте ненаучности и некритической веры архитекторам мировой финансовой системы с Уолл-Стритт. Это усугубилось еще и тем, что почти весь ХХ век в СССР доминировала наивная вера в прогресс в форме марксистской идеологии, которая в 90-е годы ХХ века сменилась другой монотонной идеологией — либеральной. Знакомства с широким спектром научных разработок лучших мыслителей и ученых Запада в ХХ веке толком не состоялось, а вся критика была пропитана догматами марксизма и его прогрессистскими предрассудками. Советские люди и представить себе не могли, что идея прогресса может быть чем-то архаическим, устарелым и несостоятельным. Слова «прогресс», «модернизация», а также «ускорение» в эпоху Горбачева звучали как нечто само собой разумеющееся и позитивное. А ведь по содержанию это не что иное, как призыв к монотонному процессу, эскалации воли к власти, триумф раскрепощенной техники и угроза жизни на земле.

Дайте нам еще один пузырь!

Современный экономический кризис является закономерным следствием веры в монотонный процесс и неограниченную модернизацию. В определенный момент диспропорции между кредитом и реальным сектором зашли настолько далеко, что американские домохозяйства и владельцы акций не смогли более поддерживать иллюзию роста за счет астрономического экспоненциального роста долговых обязательств. Машина роста дала сбой,  обрушила банковскую систему, ипотеку и многие финансовые институты — например, хеджинговые фонды.  Впрочем, главные последствия иллюзий 90-х и нулевых годов еще впереди. Пузырь мировой экономики лопнул, но еще не сдулся. Как только он сдуется, это неизбежно повлечет за собой развал политической системы, которая санкционировала этот пузырь, сделала его возможным. Развал затронет в первую очередь США, которые стояли в авангарде этого процесса, но не минует ни Европу, ни остальные регионы мира, которые так или иначе связаны с мировой экономикой. Коснется это и России, и ее политической системы.

Но что показательно и одновременно удивительно. Химера роста и модернизации рассеялась, как предрассветный туман. Уже арестован Бернард Мэдофф, бывший глава фондовой биржи NASDAQ, уличенный в том, что вся система индексирования сектора высоких технологий была мошенничеством и надувательством. Уже президент Обама критикует «ненасытные американские банки, проглотившие гигантскую государственную помощь, но никак не оздоровившие обстановку в экономике», и ему вторит в еще более резких тонах президент Франции Саркози. Уже мировой спекулянт Джордж Сорос, сам причастный к созданию этой системы, выступает сегодня ее яростным разоблачителем и предрекает ей скорый и неизбежный крах. Уже Бена Бернанке, символ либеральной политики, удается протащить на пост главы ФРС с огромным трудом, преодолевая сопротивление конгрессменов и сенаторов США, которым надо отвечать перед американскими избирателями за нарастающие трудности в экономической и социальной сфере, за пауперизацию среднего класса, за развал социальной системы. Но при этом никто всерьез не задумывается о причинах произошедшего, никто обстоятельно не анализирует глубинные основания кризиса, никто не делает напрашивающихся философских, экономических, социологических и политических выводов.

Все уповают на новый пузырь. На возобновление роста. На продолжение модернизации. На новый виток кредитов.

Самое неприятное, что то же самое происходит и в России, где в качестве лекарства нам предлагают тот же самый яд, которым мы только что отравились и продолжаем травиться. Такие проекты, как «Россия XXI века. Образ желаемого завтра» Юргенса и Гонтмахера, заклинания Дискина «Кризис и все же модернизация» и, увы, некоторые выступления президента Медведева целиком строятся на необоснованном оптимизме относительно нового пузыря. Конечно, в США проходят демонстрации, на которых несут транспаранты Give us one more bubble! («Дайте нам еще один пузырь!»). Обработанных циничной либеральной пропагандой и не знающих ничего другого американских «реднеков» еще можно понять: для них либо bubble, либо крушение мира, никакой веры, кроме как веры в доллар и банк, они не знают. Но русским людям, носителям великой духовной культуры, особой системы ценностей, стыдно признаваться в таких архаических предрассудках и верить в «пузырь».

Если мы сделаем еще один забег по траектории монотонного процесса (модернизации), то нам уже ничего не поможет — даже спуститься или скатиться у нас не получиться. Останется только падать.

Основания современной политической системы России

Сейчас политическая стабильность в России  основывается именно на вере в новый пузырь, в то, что все наладится, цены на нефть, газ и сырье восстановятся, мировая экономика поползет вверх и снова заживем. Если это произойдет и если иллюзию стабильности при продолжении монотонного процесса удастся про­длить еще на определенный срок, то это может стать фатальным и окончательным крахом для России. Лучше бы России пережить политический и идеологический кризис именно сейчас, всерьез озаботиться смыслом истории, общества, судьбой государства и народа. Посмотрим правде в глаза: нынешняя политическая система есть нечто переходное. Мы знаем, от чего переходим, но не знаем к чему. Настаивая на модернизации, мы, напротив, по умолчанию признаем, что будто бы «знаем, к чему». Народ не знает. Научное сообщество не знает. Интеллигенция не знает. Кто же тогда знает? Юргенс, Гонтмахер и Дискин? Если это так, то такого завтра нам точно не надо. И чем скорее будет сбой в построении такого завтра, тем лучше.

Наше завтра не просто туманно, оно проблематично. Хуже того, оно может и не наступить.

Позитивные предложения 

AGE/EAST-NEWS

Кроме критических замечаний, вызванных отнюдь не злорадством, а искренней обеспокоенностью за судьбу России, следует наметить — пусть предварительно —  какие-то позитивные предложения.

1. Нам необходимо разоблачить и отбросить слепую веру в монотонный процесс. Это губительно, самоубийственно и антинаучно. Самым надежным будет перейти к циклическому пониманию истории, общества, экономики. Вместо модернизации и роста мы должны взять курс на сбалансированность, адаптивность, гармонию, жизненность.

2. Необходимо покончить с устарелыми политическими идеологиями, сказав нет не только марксизму и фашизму, но и либерализму. Все три классические политические идеологии более неприемлемы, все они основаны на вере в монотонный процесс и несут в себе скрытый или явный расизм — не только биологический (как в нацизме), но и эволюционный, технологический, культурный, ставя развитые цивилизации и общества выше неразвитых). Нам нужна новая политическая теория — четвертая, основанная на полном и тотальном отрицании всех форм и разновидностей расизма.

3. Необходимо отказаться от фи­лософии развития. Это монотонная философия. Истина в том, что человечество не развивается. Точнее, развиваясь в одном, оно неизбежно деградирует в другом. Сегодня век самых совершенных механизмов и одновременно самых низменных нравов и духовных стандартов. Мы гордимся покорением природы, но это столь же гадко, как гордиться тем, что мы изнасиловали беззащитное существо. Если природа будет оставаться для нас объектом, мы сами превратимся в объект (как это и происходит в процессе социального отчуждения), а от этого один шаг до замены нас роботами. Вместо развития мы должны сделать ставку на консерватизм. Не на какую-то невнятную и нелепую «консервативную модернизацию», но на последовательный и основательный, отрицающий любое одностороннее развитие, любой необратимый процесс фундаментальный философский консерватизм. Нам нужна полноценная консервативная философия, высшей ценностью признающая вечность и жизнь, а всему временному и техническому придающая второстепенное значение. Жизнь важнее, чем рост.

4. Необходимо отказаться от политики модернизации и пересмотреть основы нынешней российской политической системы. Эта система была создана второпях, поспешно и в ходе политической борьбы, которая давно утратила всякий смысл. Ни народ, ни интеллигенция всерьез не поняли, что такое демократия. Ни народ, ни интеллигенция не поняли толком, что такое либеральная экономика и так ли она хороша. Демократия и либерализм сами собой никак не следуют из нашей русской истории и наших русских культурных ценностей, из русской духовности, русской этики, русской хозяйственной и политической традиции. Они навязаны в ходе предыдущего этапа модернизации и с безоглядной ставкой на монотонный процесс. Политическая система и политическая власть не фетиш. Народ номинально и фактически есть источник власти и легитимности. Если народ не согласен, он может все изменить вопреки всем завываниям о неприкосновенности Конституции и политического строя. Если Конституция нам не подходит или политический строй не устраивает, мы можем все поправить. Законным путем.

Совершенно неуместно сводить политику страны к количеству мест «Единой России» в региональных парламентах. С точки зрения содержательной политики это пустые места. Недальновидно ожидать и разгара политики вокруг выборов 2012 года и искусственно противопоставлять Медведева и Путина. Если их заботит не только кресло, но вверенная им страна, то им и их окружению надо задуматься о вещах более серьезных. Внятных предложений мы не слышим ни от того, ни от другого: программы обоих лидеров страны, увы, основаны, на презумпции роста и на приятии существующей политической системы как в целом оптимальной и нуждающейся лишь в незначительных коррекциях. Из окружения Медведева, правда, это раздается более отчетливо, и поэтому более зловеще (особенно пугают предлагаемые коррекции — тот же доклад ИНСОРа). Но нет пока ни одного свидетельства тому, что в окружении премьера Путина кто-то мыслит радикально иначе. И вот это по-настоящему тревожит.

Если же мы не будем вообще интересоваться политикой, то она может заинтересоваться нами сама. Пока разрастающимися дырами не занялись противники России, лучше использовать время и начать серьезный разговор в кругу патриотов как во власти, так и в обществе.