Дугин А.Г. Мартин Хайдеггер: философия другого Начала. Глава 17.

Глава 17. Неаутентичный режим экзистирования Dasein'а 

Аутентичность и неаутентичность Dasein'а

Описав Dasein и его экзистенциалы, Хайдеггер вводит важнейшее разделение в сам Dasein. Он говорит о наличии у Dasein'а двух противоположных модусов бытия -- «eigene» и «uneigene». Это обычно переводится как «аутентичное» и «неаутентичное». «Eigene» по-немецки означает «собственное», иными словами, «свое», «принадлежащее только себе». «Uneigene» — это неподлинное, неаутентичное, отчужденное. Греческое слово autenthikon образовано от корня auto, то есть «сам», «свой», что точно соответствует немецкому «eigene».

Введение этого фундаментального разделения приводит нас к описанию двух типов экзистирования Dasein'а, и соответственно, к распределению всех экзистенциалов на два модуса: каждый экзистенциал может рассматриваться как в аутентичном (eigene), так и в неаутентичном (uneigene) издании.

Хайдеггер дает понять, что «естественное» (по меньшей мере, чаще встречающееся) состояние Dasein — это пребывание в неаутентичном. Dasein экзистирует в несобственном, в неаутентичном. Он может экзистировать (и должен был бы экзистировать) аутентично, но чаще всего (более того, почти всегда) это не так. Неаутентичность экзистирования Dasein составляет одно из фундаментальных свойств именно Dasein. Это не некое добавление к Dasein'у со стороны (такой стороны нет), это его неотъемлемое и фундаментальное свойство. Неаутентичность имеет в Dasein'е свои глубинные основания.  

При этом все формы неаутентичного экзистирования коренятся в аутентичной структуре Dasein.

Здесь важно отметить, что Dasein проявляется (более не скрывается, открывается) в аутентичном модусе, а скрывается (прячется, пропадает) в неаутентичном. Но и то и другое – и раскрытие и сокрытие – составляют сущность его существования.

Всепронизывающая повседневность

В чем заключается сущность неаутентичного экзистирования Dasein? Хайдеггер называет это durchdringliche Alltaglichkeit ⁽²⁷⁾, что значит «всепронизывающая» или «пронзительная повседневность». Казалось бы, какой легковесный термин — «повседневность». Но этот термин не подразумевает того, что происходит каждый день, потому что «каждый день» происходит все разное, а значит не может служить предикатом такого фундаментального понятия как Dasein. Неаутентичный регистр экзистирования сам порождает «повседневность», учреждает и конституирует ее, превращает в нее все, что ей может быть само по себе и не является, делает эту повседневность «пронизывающе», «пронзительной». Неаутентичность Dasein'а превращает в повседневное все, даже то, что является «уникальным» и «необычным». «Обычность» и «необычность» предопределяются настроем Dasein'а. В неаутентичном модусе любое – даже самое экстраординарное -- событие превращается в рутину, банализируется, включается в привычное. При этом мощь Dasein'а настолько сильна, что она способна вовлечь в «повседневность» все, удерживая в этом состоянии действия, мысли, события, жесты, происшествия, чувства. Никто и ничто не способны ускользнуть от этого регистра, когда он включен, пронизывающие лучи неаутентичности контролируют все.

 Распад (Verfallen)

Так как Dasein экзистенциален, то его экзистенциалы не являются чем-то добавочным к нему, но выражают разные аспекты его самого. Соответственно, в неаутентичном модусе, экзистенциалы Dasein'а выступают как выразители этой неаутентичности. Не они подпадают под «всепронизывающую повседневность», но каждый на свой лад конституируют ее. Действуя в неаутентичном режиме экзистенциалы Dasein'а творят повседневность.

Так, «заброшенность» (Geworfenheit) в неаутентичном Dasein'е превращается в «распад», «разложение» (Verfallen)⁽²⁸⁾. Такое экзистирование своеобразно выражает, оформляет, модерирует и эмитирует фундаментальную стихи «броска». Dasein падает, распадается, рушится. Тем самым он создает «повседневность» как рассеянность, разбросанность, разложение, ветшание, смешение, множественность.

Это аффектирует и другие экзистенциалы. Например, «бытие-в-мире» в неаутентичном экзистировании Dasein'а становится «падением-в-мир», и в результате появляется сам «мир» как таковой, оторвавшийся от «бытия-в-мире», отчужденный от этого бытия, заведомо павший. Всякий мир есть павший мир, и эта падшесть, это грехопадение мира есть форма экзистирования Dasein как падения и распада. Мир отпадает от бытия-в-мире и становится миром, но становясь миром, он становится миром распада, распадается на множественность, немедленно начинает тлеть, рассеиваться в энтропическом процессе. Но это не свойство мира и даже не свойство отпавшего от «бытия-в-мире» мира, но свойство неаутентичного экзистирования Dasein'а. Мир превращается в повседневный мир через включения Dasein'ом неаутентичного режима.

Но падает не только мир. Сам Dasein падает и по-падает в повседневность. Это падение через по-падание в повседневность становится для Dasein его судьбой, его историей. История Dasein'а в его неаутентичном режиме есть история его падения (как неаутентичного выражения заброшенности). Именно поэтому история западно-европейской философии неумолимо движется к нигилизму – она воплощает в себе падение Dasein'а.

Падение это падение в неаутентичность (Uneigentlichkeit).

Болтовня (Gerede)

Другими свойствами неаутентичного Dasein'а являются болтовня (Gerede)⁽²⁹⁾, любопытство (Neugierigkeit)⁽³⁰⁾ и двусмысленность (Zweideutlichkeit)⁽³¹⁾.

Болтовня есть разновидность речи (в немецком это явно Gerede – Rede), которая повествует Dasein'е, каким он предстает в своем неаутентичном режиме. В этом болтовня проявляет себя точно также как речь и точно также как речь является экзистенциалом Dasein'а. Различие в том, что болтовня это речь, пронизанная повседневностью, созидающая эту повседневность, погружающая в нее того, кто говорит и того, что слушает, а также того, кто молчит (в данном случае помалкивает). В болтовне невозможно ясно различить кто говорит, о чем говорит, кому говорит, зачем говорит. Она представляет собой отвлеченное от самого говорящего и от того, к кому он обращается, фоновое бормотание, белый шум. В этом проявляется сам Dasein (хотя и в неаутентичном режиме); именно ему свойственно речью повествовать о наличествующем в нем бытии, обращаясь ко всему и ни к кому одновременно. Болтовня переводит этот экзистенциал Dasein'а в сообщение о «вот» (da), а не о «бытии» (Sein) «Вот» -- звучит в болтовне (Gerede), «вот, вот, вот». Болтовня привлекает внимание к фактичности (что также является экзистенциалом Dasein'а), но отвлекает от бытия, поэтому фактичность становится несущественной, ничтожной. Нескончаемое бормотание о ничтожном ткет структуру повседневности, наполняет ее нескончаемым дискурсом, как своего рода тоталитарное радио, которое невозможно выключить, так как оно звучит в нашем сознании. Попытка сосредоточиться на смысле высказывания оканчивается неудачей, так как Gerede переходит к следующей теме ровно в тот момент, когда разум пытается осмыслить предыдущее.

Неаутентичный Dasein не выносит молчания, как аспекта аутентичной речи, но не выдерживает и полноценной речи, повествующей о бытии, спрашивающей о нем, призывающей вслушаться в его голос. Голос бытия всегда тих, но чтобы не оставалось никаких шансов его услышать, Gerede звенит все громче и громче. Она стремится высказать все, чтобы не сказать ничего, но чтобы заполнить вопрошающее молчание потоком повседневных констатаций.

Болтовня – неотъемлемое свойство многих даже самых молчаливых и угрюмых персон (нелюдимые тихони внутри себя еще более болтливы). Про себя люди постоянно говорят, в их голове непрерывно что-то происходит, вращаются фрагменты слов, мыслей, понятий, фраз, это и есть экзистенциальная болтовня неаутентичного Dasein. Она не имеет начала и имеет конца. Когда человек только появляется в мир, он слышит скрипы, звоны, бряцание медицинских инструментов, шушуканье медсестер, самоуверенный басок докторов, крики рожениц, ор младенцев (включая свой собственный), далее включается непрерывный  бубнеж папы, мамы, братьев, сестер, бабушек, дедушек, котов, телевизоров, позже дикторов, учителей, начальников, подчиненных, страховых агентов, кассиров,  администраторов, и снова под конец медсестер и докторов. Под такой же вздорный и бессмысленный рокот повседневно нанизанных друг на друга не наделенных повествованием о бытии фраз, человек уходит из жизни.

 В болтовне Dasein забрасывается, в болтовне ликвидируется. Когда человек умирает, то болтовня всё равно продолжается, так как является фундаментальным свойством неаутентичного Dasein.

Любопытство (Neugierigkeit)

Понимание (Verstehen) превращается в любопытство, в невротическое желание знакомиться все с новыми и новыми видами, концепциями, состояниями, вещами, местами, событиями без какого бы то ни было погружение в их бытие. Любопытство и есть попытка присвоить, взять на себя, приватизировать мир, оторванный от своего бытия, и любопытство по мере его удовлетворения только возрастает, так как беря себе мир без его бытия, Неаутентичный Dasein ничего не приобретает, но только теряет, рассеивая в падении (а любопытство и есть падение понимания (Verstehen)) свое главное свойство – бытие, заложенное в «вот-бытии» (Dasein).

«Neugierigkeit» в немецком дословно означает «жадность к новому». Русское «любо-» (от «любовь») и «-пытство» (от «пытать», то есть «узнавать», «изучать», «вызнавать», «распутывать») не несет на сей раз негативной коннотации. Жадность к новому намного более острое выражение тщеты неаутентичного Dasein'а. Жадность к новому толкает Dasein к постоянному скольжению от одного к другому, как только одно становится привычным. Но привычным не значит «понятым» (vertstanden -- хотя снова, русское слово «понимание» здесь совсем не уместно – Неаутентичный Dasein как раз «понимает» в смысле «поднимает» нечто, чтобы в следующий момент его отбросить, так как в его интенции заложено не исследование бытия в «поднятом», а сам жест его всего «мнимого» присвоения; а в то же время русское слово «любопытство» совсем не значит этимологически ни попытки присвоения, ни перехода к новому – оно может быть свойством вопрошающего одно и того же, любопытство может вызывать одна и та же вещь, если Dasein'у «любо» «пытать» («вопрошать», «спрашивать») ее о ее бытии).

Элементы, репродуцируемые Dasein’ом в неаутентичном бытии, становятся постоянным и непрерывным блудным,блуждающим созерцанием, которое ни к чему не тяготеет.

Жадность к новому есть форма высшего невежества, перебегая от одного к другому и хватая все подряд, чтобы через секунду бросить, неаутентичный Dasein превращает все в старое, а значит, в бессмысленное, неинтересное, не вызывающее никакого подъема. Так, Neugierigkeit становится бегством от смысла, мысли, содержания, а значит от бытия.

Хайдеггер утверждает, что в любопытстве (Neugierigkeit) проявляется стремление человека видеть. Видеть это значит не понимать. Сам факт видения ничего не сообщает Dasein'у, никак не продвигает его в постижении бытия. Видение наименее онтическая из всех форм восприятия. Повседневность заменяет видимостью (doxa) осмысленное понимание (Verstehen) и погружает неаутентичный Dasein в непрерывную череду бесконечного sightseeing.

Мышление требует ограничения видимости, сосредоточение на созерцании одного и того же, чтобы это созерцание приоткрыло бы бытие созерцаемой вещий или самого Dasein'а. Отсюда традиционные практики медитаций, концентрации внимания на одних и тех же предметах. Чем меньше человек видел, тем больше у него шансов что-то осознать, осмыслить. Но это аутентичный Dasein. В неаутентичном – все наоборот, целью является накопление видимостей, заменяющих собой осмысленность. Чем тотальней будет способность к наблюдению, тем бессмысленней будут наблюдаемые картины.

Можно сопоставить между собой два экзистенциала неаутентичного Dasein'а – болтовню и любопытство. В болтовне (Gerede), как правило, повторяется одно и то же, и это навязчивая бессмыслица не прекращается даже ночью, когда человек закрывает глаза или ни на что не смотрит. Любопытство же толкает его постоянно к новому, к тому, что он «не видел» ранее. Так вечное возвращение одних и тех бессмысленностей  в форме Gerede дополняется «освежающим» потоком новых бессмысленностей в форме Neugierigkeit. Идеально с этим справляется телевизор, еще не изобретенный в период написания «Sein und Zeit». Телевизор совмещает поток полуомысленной сбивчивой информации с потоком образом. Тем самым телевидение является одним из высших воплощений пронизывающей повседневности, и следовательно, привилегированной формой экзистирования неаутентичного Dasein'а.

Двусмысленность  (Zweideutlichkeit)

То, что Dasein всегда находится между (zwischen), порождает в неаутентичном режиме постоянную двусмысленность, неопределенность, размытость, непрерывно путающую онтические вектора развертывания Dasein'а в направлении пространственных или временных горизонтов. В отличие от аутентичного Dasein'а, которое схватывает в бытие-между именно бытие, освобождающее его от ложных отождествлений с сущим вовне (fusiz) и сущим внутри (idea, yuch), неаутентичный Dasein, напротив, впадает в череду метаний между внешним и внутренним, не в силах сосредоточиться и доказать онтологическую основу ни того, ни другого, вращаясь в круговороте нарастающих как ком неопределенностей.

Двусмысленность моно рассмотреть как наложение болтовни на жажду нового. Бессмысленное повторение одного и того же в болтовне порождает в неаутентичном Dasein'е симуляцию постоянства, что создает фиктивный смысловой ряд, как своего рода бубнящее постоянство псевдо-смыслов. Любопытство же, со своей стороны, привносит псевдодинамику мелькающих картин. Так как и то и другое суть противоположности смыслу, то оба процесса пребывают в десинхронизированном состоянии – бормочу одно, а вижу другое, а так как не понимаю ни того, что вижу, то того, что говорю (или слышу), то получается двусмысленность как наложение друг на друга двух бессмысленностей (звуковой и визуальной).

Страх как бегство

В неаутентичном экзистировании страх, присущий Dasein'у как такому, подталкивает его к бегству. Это бегство (или ускользание) характеризуется не тем, куда бежать, но не тем, откуда, отчего бежать. Страх неаутентичный Dasein интерпретирует как страх перед бытием, и соответственно этот страх превращается в паническое бегство от бытия.

Бегство от бытия, то есть от того в Dasein'е, что соответствует Sein'у, может осуществляться в двух направлениях – вовне и внутрь. Бегство вовне означает конституирование мира как мира, в отрыве от бытия-в-мир. Этот мир как нечто самостоятельное становится результатом неаутентичного экзистирования Dasein'а бегущего от самого себя, и направление этого побега вовне создает мир, как то, куда бегут от бытия. Вместе с тем, тот же мир, выпавший из бытия-в-мире, может быть описан и как результат неаутентичной заброшенности. Когда заброшенность становится падением и распадом, она, в первую очередь, конституирует не того, кто падает, но то, куда падают и там уже распадаются. То, куда падают, это то же самое, куда бегут.

Другая форма страха может быть вызвана как раз тем самым миром, который конституируется отрывом от бытия. В этом случае, бегство от бытия становится бегством от мира, и неаутентичный Dasein конституирует внутреннее измерение, субъекта, который автономизируется в ответ на страх, внушенный внешним. В и этом случае, это может быть также представлено как заброшенность, только не мир, а в противоположном от мира направлении, как отчужденность от мира, как поворот от сущего и от бытия сущего.

Во всех случаях неаутентичного экзистирования Dasein'а страх это страх, сопутствующий бытию, страх бытия и страх как бытие, становится страхом перед бытием.

Фигура das Man

Описывая экзистирование неаутентичного Dasein'а Хайдеггер вводит фигуру das Man⁽³²⁾. В немецком языке это неологизм. «Мужчина», «муж» пишется как «der Mann»-- существительное мужского рода и с двумя n на конце. Вместе с тем в немецком существуют такие формы: man spricht, man sieht, man denkt, что переводится как «говорят», «все видят», «думают». В русском прямого аналога этому нет, и соответствующие формы передаются либо употреблением третьего лица глагола без личного местоимения (говорят, думают), либо возвратным глаголом также без личного местоимения в третьем лице единственного числа (считается, поется), либо с глаголом в третьем лице множественного числа с местоимением «все» («все думают», «все считают»). Во французском языке у das Man у есть прямой аналог -- on, l'on (который образован от французского homme, l'homme – «человек», также как и немецкое man от der Mann, мужчина, ранее также человек, в современном немецком «Mensch»). На английский это выражение можно перевести как they think, то есть «они думают» (что напоминает русское «думают»), но в данном случае английское they не имеет значение «они», но некие неопределенный, условный субъект, считающийся всем известным и самоочевидным.

Хайдеггер вводит das Man как выражение неаутентичного Dasein'а, впавшего в повседневность. Das Man – это «я» неаутентичного Dasein'а, это его персонифицированное выражение. Das Man это ответ на вопрос «кто?» в отношении неаутентичного Dasein'а.

В das Man выражается неаутентично взятый экзистенциал бытия-с (Mit-sein). Так как Dasein всего открывается как бытие-с, как бытие-вместе, в неаутентичном режиме это означает перенос субъективности на некую неопределенную размытую и нефиксированную инстанцию, находящуюся (как и сам Dasein) между (zwischen). В данном случае das Man – это не «я» отдельного человека, и не «он», и не «ты» и не все вместе взятые, das Man – это скорее никто, так как на него проецируются не ответственные утверждения, заключения, действия, выводы и проекты, но, напротив, отказ от всякой ответственности за утверждения, заключения, действия, выводы и проекты, бегство от них, ускользание. Плотность движения от ответственности, прочь от нее, порождает экзистирование das Man, который становится референциальной точкой отсчета для всего и всех. То, что человек не продумывает сам и что не продумывает кто-то другой, но фиксированный и конкретный вокруг него или даже вдалеке от него, попадает в категорию «думают», «думают, что», «считается». Как правило, никто конкретно (ни по отдельности, ни все вместе) не думает так, как «думают» (как думает das Man), но тем не менее именно это отсутствие персонифицированной в ком бы то ни было позиции и наделяет (нечленораздельные) «думы» das Man высшим авторитетом, непререкаемой «истинностью», безусловностью и очевидностью.

Das Man конституируется вместе с повседневностью, как ее безличная персонификация, как ее центр, в котором не находится ничего конкретного, определенного, ясного и прозрачного. Das Man – это сосредоточение двусмысленности (Zweideutlichkeit), в его «изъявлениях» никогда не бывает однозначности и упорядоченности, но от этого они становятся все более обязательными, давящими, самонавязывающимися. Чем больше das Man утверждается в обоснованности своей деятельности и своих суждений, тем более он нелеп и необоснован.

В das Man, пишет Хайдеггер «каждый есть другой, и никто – он сам»⁽³³⁾.

Das Man — это главный актор и в то де время творец повседневности. Это «кто?» Dasein'а в падении, в распаде (Verfallen). Das Man падает, не замечая этого, ему кажется, что он, напротив, «хорошо сидит».

Das Man является тем, кто порождает неаутентичную онтологию, именно он говорит о субъекте, об объекте. В нем возникает и выстраивается цепь неаутентичных экзистенциалов, система онтологических суждений, концепции субъекта, объекта и — страшно сказать — «бога». «Бог», как онтологический конструкт неаутентичного Dasein'а, учреждается его неспособностью по-настоящему обратиться к другому, равно как и к подлинному состоянию самого себя.

По Хайдеггеру, человек, говорящий “я”, это нелепый безумец, поскольку корректное философское осмысление местоимения первого лица в принципе делает невозможным его практическое использование. Когда человек говорит “я”, это das Man подталкивает его это сказать; «я» становится цитированием неопределенной надежной и бездоказательной одновременно инстанции. Произнося «я» через das Man человек рассеивается в «падающем мире», наполненными зеркалами das Man'а, множественными карикатурами на цельность, личность, разумность, решимость.

Аналогичная ситуация возникает и с выражением «объективное», «реальное», «реальность». Полагая внешнее данным, человек снова действует в измерение das Man'а, который вместо отношение к сущему через вопрошание о его бытии, принимает его как самообоснованное данное, а значит, перечеркивает его сущность и само его существование, аннигилирует их, подставляет вместо него ничто. Реальность, объективность, и особенно материальность – это глубоко нигилистические концепты, сама возможностью существования которых коренится во всепронизывающей повседневности и в глупой мудрости das Man'а. В современном американском языке есть устойчивое выражение «conventional wisdom», конторе означает дословно «мудрость, в отношении которой все согласились, что она мудра» или просто «общее место». Это и есть форма существования das Man, форма его мудрствования, в отношении чего все согласны (хотя никого конкретно не спрашивали), но что не может ни указать, ни доказать свои истоки и свой интеллектуальный генезис, в корнях которого вполне может скрываться неточность, ошибка, нелепость или откровенная натяжка.

Das Man имеет и своего «бога». Этот «бог» спокоен, ленив и никак не участвует в жизни людей. Ленивый, бездельничающий Бог (deus otiosis историков религий)  — это тоже творение das Man.

Das Man всегда мыслит практически, и поэтому создает свою повседневную онтологию, в которой сомнению подлежит все глубокое и проблематичное, но радостно и уверенно принимается как надежная очевидность пустейшие химеры. Можно предложить схему онтологического треугольника das Man'а.

                    «бог» (банальный, ленивый, спокойный)

                                                   Das Man

повседневное «я»                                        реальность

не задумывающееся о                                   объективность

своей самости                                               внешний мир,

надежный, материальный, плотский и очевидный

Схема онтологических полюсов неаутентичного Dasein'а

Конечно, das Man вполне может обойтись и без «бога», так как твердая уверенности в надежности ошибочного и недоказуемого («я» и «реальность») и сомнение во всем остальном (подчас гораздо боле е обоснованном и самоочевидном) для него в целом достаточно, чтобы экзистировать. Но все же он «на всякий случай» резервирует и это высшую онтологическую инстанцию, куда может поместить вместо «бога» и «идею», «ценности», «идеалы», «мировоззрение» «государство», «общество» и т.д. (свинья грязь найдет).

Картина неаутентичного бытия — картина нашей привычной повседневности, сотканной из нас самих, в глазах философа становится процессом фундаментального онтологического разложения — бурного, активного, страшного, ежесекундного и постоянного. Мир, обычно открывающийся das Man`у (и всем остальным в повседневности) успокоительно, на самом деле в такой оптике представляет собой нечто страшное, катастрофу, кризис, падение и разложение. Попасть под чары das Man'а и его «conventional wisdom» страшнее, чем в лапы маньяка. Попавший в лапы маньяка, возможно, вспомнит о подлинном бытии. А не попавший — о нем вспомнить не может, хотя он уже в лапах маньяка, его разделывают спящим, тихим, уютно посапывающим. И если бы на секунду сознание хоть тенью коснулось этого настроения, человек пробудился бы, потому что нет ничего более чудовищного, насильственного, патологического, нежели то, что происходит в пронзительной повседневности. Das Man разделывает бытие, заставляет сущее гнить и разлагаться, превращает живое в мертвое, а спасительное вопрошание в удушающий и заведомо неверный ответ.

Das Man как эсзистенциал Dasein'а

Чтобы понять мысль Хайдеггера следует тщательно избегать любого намека на дуализм. Неаутентичность экзистирования Dasein'а; трансформация его экзистенциалов – «заброшенности» в «падение» и разложение», «понимания» -- в «любопытство», «бытия-в-мире» в иллюзию объективности, «бытия-между» -- в «двусмысленнсть» и т.д.; центральность фигуры das Man'а; всепронизывающая повседневность – все это не нечто внешнее, чуждое, иное, нежели сам Dasein, это и есть он сам, его собственный выбор, его собственное решение (Entscheidung). Здесь не пригодны определения «плохое»/«хорошее», «истинное»/«ложное», «доброе»/»злое» и т.д. В всех случаях и в обоих режимах – аутентичном и неаутентичном – мы имеем дело с одним и тем же – с Dasein'ом и его экзистирование, которое – как бы оно не экзистировало – всегда выражает существование Dasein'а и только его.

Поэтому, чтобы избежать всякого намека на дуализм, описывая das Man и его особенности, Хайдеггер подчеркивает: «Das Man – это экзистенциал и как изначальный феномен принадлежит к позитивной структуре Dasein'а»⁽³⁴⁾. Это чрезвычайно важное пояснение. Экзистируя неаутентично, Dasein все равно остается главным и единственным дистрибутором бытия, смысла, содержания, структур и ориентаций процессов, даже если эта дистрибуция выражается в нигилизме, ложной онтологии, отчуждении, бессмысленности, невнятности, бестолковости, запутанности и гниении. За неаутентичность, равно как и за аутентичность экзистирования несет ответственность только и исключительно Dasein; именно он стоит в центре и является существованием всего, предопределяя что есть; как есть то, что есть и до каких пор будет то, что есть.

Саму неаутентичность Dasein'а Хайдеггер призывает мыслить позитивно.