Эмпирический традиционализм или в чем не прав Рене Генон

С чего началась современность? С эпохи ли Возрождения, или с Филиппа Красивого, или с Декарта, или с Великой французской революции, или с изобретения паровой машины? Вряд ли. Скорее, современность была зачата в книгах де Местра и родилась в традиционализме Генона. Подобно тому, как капитал обрёл метафизическую плоть благодаря Марксу, модерн как проблема, как парадигма, а для большинства и как символ веры вышел из лона «Кризиса современного мира». Генон – эмпирик, когда он пишет, что иерархии, традиционных ценностей и почитания Высшего Принципа в последние времена не видно. Само название его книги – откровенная тавтология. Современность сама по себе и есть кризис. Так что, возможно, точнее было бы говорить о современности как одном из кризисных состояний традиционного мира. Традиция ниоткуда не приходит и не уходит никуда. В общем-то, люди Традиции, какими бы неадекватными  они не казались сегодня, говорят о status quo. Нет ничего, что не имело бы отношения к Традиции. Хотим мы того или нет, способны мы на это или не способны, в любом случае мы живём по моделям древних мифов и пророчествам сакральных текстов.

Действительно, нет ничего нового под Солнцем! Глобализация возникла с появлением первой деревни, капитализм начал подавать признаки жизни ещё при Зигфриде, философия началась с досократического материализма, экологические катастрофы сформировали нынешний облик Земли, популярная культура использует ритмы и знаки по крайней мере тысячелетней давности, первым государством был ад, а предком телевидения была ныне утраченная сущность, в отношении которой впервые в истории Вселенной было произнесено на праязыке слово «доколе». Таким образом, основные достижения нашей цивилизации представляют собой большей частью простые заимствования. Даже то единственное, что не позволяет нам с полной уверенностью произнести фразу «На всё воля Божья» - я, конечно же, имею в виду диск «Шедевры оперы в рок-обработке», - всё равно, благодаря исполнению матросским хором «Летучего голландца» Рихарда Вагнера имеет какое-то, пусть и очень отдалённое, отношение к потустороннему владычеству.

Постмодерн виртуален. Но и модерн – не реальность, а интеллектуальная конструкция. Модерн приходит к нигилизму. Постмодерн выходит из него. Первого нет в итоге, второго нет изначально.

Если понимать модерн в кантовском смысле, как совершеннолетие, то есть самостоятельность и самодостаточность человека, то это невозможно в принципе: человек всегда несамостоятелен и недостаточен. Модерн – это утопический проект (недаром ему предшествовала целая череда великих утопий), фантазия, или даже сказка, о каком-то другом – постчеловеческом, Божественном – виде существования, - о спинозовской causa sui. И если постмодерн – это то, чего нет, то модерн – это то, чего не было. Над векторами, монадами, таблицами индукции, геометрическими доказательствами, вольтерьянскими остротами, антиномиями, категорическими императивами, научными фактами и натуралистическими романами всегда проглядывает Высший Принцип, или Бог. Стержень рассуждений Бэкона – натурфилософский, магический. Стержень рассуждений Декарта, Спинозы, Лейбница, Беркли, Шеллинга – религиозный. Также и пафос, например, Ламетри, по природе своей магический, а пафос Вольтера – религиозный. Когда Генон критикует идеализм и спиритуализм как перенесение материализма в сферу духовного, не критикует ли он в своём эмпиризме тот же древний как мир манифестационизм с его волшебной всепроникающей материей? С другой стороны, теория богооставленности, к которой склоняются традиционалисты – что это, как не мистическая разновидность деизма? Деизма, неверного в принципе, так как Бог – не только не часовщик, но и не беглец, и не брезгливый капризник.

Эмпирический традиционализм соглашается с констатацией смерти Бога в современном мире. Но имеет ли фраза Ницше «Бог умер» абсолютный смысл? Он действительно умер, и мы даже знаем почему, но в мире «вечного возвращения» это далеко не последний факт относительно Бога.

Поскольку в основе традиционного символизма лежит закон тождества, но совершенно неуместен закон исключённого третьего, можно предположить, что в нём действует логика в духе Николая Васильева: «А» в ней может быть и «не-А». То есть, премодерн может быть и отрицающим его модерном, и постмодерном. Премодерн – это единственная цельная парадигма. Остальные – только проекты, вышедшие из библиотек и кабинетов интеллектуалов.

Генон, по всей видимости, слишком верил в человека, когда предположил, что последний, словно какой-то корыстный титан, способен идти вопреки Вселенной, подчинённой Божеству. Генон сам поверил в иллюзию, которую разоблачал. В одной из лекций Александр Дугин говорил, что ХХ век был более древним в русской истории, чем, например, XIII или IX. Это так, и не только в отношении России: вся культура последних ста лет – магическая, мифологическая, мистическая, религиозная: от Блока до Кубрика, от Джойса до Led Zeppelin, от Кафки до Пелевина, от Эда Вуда до высокобюджетных голливудских фильмов. Самая современная из современных культур – американская – в истоках своих основывается на холизме, манифестационизме, циклизме, misterium tremendum романтиков США, а истокам этим не более двухсот лет! Или почему, например, современный Поппер и постсовременный Делёз основные силы свои направляют против Платона, такого, казалось бы, далёкого от интересов современного мира? И каков итог? Поппер в своём утверждении Запада разрушает сам фундамент западной цивилизации – идеал античности и утопии Возрождения, а Делёз, в своём утверждении плоского, виртуального и ризоматического, заканчивает жизнь прыжком из виртуального в подлинную трансцендентность, и делает это иерархически: сверху вниз. Нынешние времена, без сомнения, демонические. При этом демоническое – это неотъемлемая часть мира премодерна. Но были ли когда-нибудь светские времена? Возможна ли вообще секулярность в мире, целиком и полностью подчинённом воле Бога?

Современность и постсовременность – всего лишь туман, идя сквозь который, мы ощущаем под ногами всё ту же землю, по которой ходили наши праотцы. Традиционалисты, которые всерьёз принимают этот туман, и верят в ложь, ими же разоблачаемую, являются эмпириками, чья критика основывается исключительно на опыте и чувственных данных.

Если абстрагироваться от свойственного радикальным традиционалистам и консервативным революционерам эмпирического отрицания современности, то мы обнаружим у них ту основную идею, которая от гностиков через «Братьев Карамазовых» Фёдора Достоевского переходит в мистический анархизм Вячеслава Иванова и Георгия Чулкова: это идея тотального неприятия мира. Не вымышленной конструкции модерна, но мира как такового, во всей его полноте, - отрицания той безразличной Вселенной, в которой прекрасное рука об руку идёт с беспощадностью, в которой удивительные существа, от микроскопических бактерий до фиалок, от насекомых до тропических птиц, от ведущих телевикторин до представителей человечества вынуждены участвовать в процессе обмена веществ и борьбе за выживание, а в худшем случае ещё и компенсировать угасающий энтузиазм чтением теософской  литературы.

Традиционалистское анархическое неприятие мира заключает в себе признание только одного основополагающего качества космоса – его красоты. Для человека эстетически ориентированного это качество самодостаточно, но для тех, кто смотрит на мир также с этических и религиозных позиций, оно сопряжено с непомерными жертвами. Замечу, что под эстетически ориентированным человеком я вовсе не подразумеваю эстета в духе Уайльда и Бёрдсли, так как это был бы человек искусства, а само оно глубоко религиозно по своей природе. Светского искусства вообще не существует. И, соответственно, то, что противоречит требованиям художественного творчества, антирелигиозно. Плохо написанное толкование на Библию имеет меньшее отношение к религии, чем талантливое описание отхожего места. Вовсе не денди принимают отвратительные стороны мира, - эти эстеты как раз крайне консервативны (о чём писал, в частности, Отто Манн) и максимально гуманны. Грязь мира допускают и оправдывают те эстетически ориентированные люди, которые отдыхают (конечно же, не без пользы для кругозора), перелистывая толстые журналы, где на одном развороте можно увидеть и фотографии жертв апартеида, и обложку рекомендуемого мистического бестселлера, и рецепт постного пирога, и миловидную девушку в шубе, изготовленной из 150 шиншилл или иного количества каких-нибудь других зверьков, которых всего неделю назад она заботливо кормила суши и приготовленным в пароварке рисом. Это люди, настолько самоотверженно преданные красоте Вселенной, что готовы убивать себя и саму эту Вселенную ежедневно, лишь бы только, возвращаясь вечерами с работы, видеть из окон маршруток и собственных автомобилей переливающиеся огни витрин и мерцание рекламных щитов. Отвергая всё это, эмпирический традиционализм отрицает вовсе не вымышленную им современность, но то же самое, что отрицали аскеты и бунтари древности: космос, всё так же, как и в самом начале, подчинённый Божественной воле. В этом вечном «Нет» бытию – прохождение страшного испытания, которое Бог даёт всем существам. Но вовсе не в декадентские времена Захер-Мазоха, а гораздо раньше большинство людей истолковало такое испытание как особый род извращённого удовольствия, или, в более широком смысле, как прелесть.

Идеализация прошлого ничем не отличается от идеализации настоящего. Концентрационный мир как следовал, так и продолжает следовать логике Высшего Принципа, преподающего нам урок выхождения за пределы действительного и возможного через перманентную инициацию. В наше время «А» и «не-А» обнаружили свою противоположность и одновременно своё единство с такой очевидностью, какой не было, наверное, никогда раньше. Тёмная, демоническая сторона всеобъемлющего Первоначала сегодня проступает с особой отчётливостью.  Но рано или поздно, в соответствии с диалектическим принципом, или ведомая Божественной волей к метаморфозам и круговращениям, она вновь станет светлой. Единственная проблема может заключатся в  том, что после этого чудесного превращения о нашем мире кто-нибудь скажет: «Свет горит, а дома никого».

Валентин Чередников