 Биографические материалы о мыслителях такого масштаба принято начинать
следующим образом: «Среди русских консерваторов XIX – XX вв. фигура
Константина Николаевича Леонтьева стоит особняком», в дальнейшем
пускаясь в пафосные размышления о том, насколько герой нашего
повествования был «литературным изгнанником», «неузнанным феноменом» и
«гениальным изгоем». В нашем случае нет необходимости доказывать
кому-либо важность вклада Константина Леонтьева в русскую
консервативную мысль. Полагаю, что практически все, для кого консерватизм – не просто некое
отстраненное философское и социально-политическое учение, но основа или
хотя бы часть личного мировоззрения, в той или иной степени с
леонтьевским творчеством знакомы. В то же время с подробностями
биографии этого человека знакомы лишь те, кто вплотную изучал историю
русской мысли, – увы, практически все книги о К. Н. Леонтьеве вышли
мизерными тиражами, а «Библиотека ЖЗЛ» его личностью пока не
заинтересовалась.
Основы православного мировоззрения Леонтьева были заложены еще в раннем детстве, несмотря на то, что семья, в которой в 1831 году появился на свет будущий мыслитель, не отличалась глубокой религиозностью и строгой традиционностью. Мать Константина Леонтьева, Феодосия Петровна, происходившая из достаточно древнего русского аристократического рода Карабановых, не была в полной мере воцерковленным человеком, обладала крутым нравом, но при этом с эстетической стороны смогла привить у сына любовь к формальным сторонам церковности, русскому быту, воспитала в нем чувство патриотизма и преданности монархии. Именно поэтому даже в период своего максимального отхода от Церкви в письме петербургскому издателю А. А. Краевскому от 1 ноября 1853 года Леонтьев «готов был удушить собственными руками такого человека, который стал бы говорить что-нибудь против пасхальной заутрени в Московском Кремле»1.
Стоит отметить, что детский наивный монархизм на некоторый период жизни К. Н. Леонтьева уступил место юношеским радикальным воззрениям (будучи уже зрелым мыслителем, Леонтьев терзался тем, что будучи юношей позволял себе республиканские симпатии). В то же время иррациональный патриотизм, а также глубинный, во многом бессознательный эстетизм, оставались основой леонтьевского мировоззрения на протяжении всего периода его жизни. Так, уже письма будущего мыслителя к матери, написанные в период пребывания Леонтьева военным врачом во время Крымской войны 1854-1856 гг., помимо описания обыденных забот содержат едва уловимое чувство патриотического долга. Именно это чувство, хотя и лишенное излишнего пафоса, не позволило молодому человеку в период военной кампании бросить службу и вернуться в родовое имение Кудиново. И это вопреки тому, что, судя по всему, молодой Леонтьев попал на фронт не столько из патриотических побуждений, сколько из-за тяги к приключениям2.
Некоторые исследователи отмечают, что в период Крымской войны Константин Леонтьев с головой окунулся «в бурную, полную приключений жизнь, отвечавшую его романтическому настроению», «лихо занимался мародерством и т. д.»3. В то же время подобные оценки не вполне соответствуют фактам. Бретер, романтик и эстет Леонтьев действительно искал приключений, но и не избегал тяжелой работы. Так, уже в первую зиму военной кампании молодой военврач сделал семь ампутаций. Относительно же мародерства известен единственный факт, когда Леонтьев самовольно отдал приказ голодным донским казакам поймать и зарезать овцу из стада испанского консула4.
Перечисленные биографические подробности наглядно демонстрируют особенности характера будущего мыслителя, которые в значительной степени повлияли на его мировоззренческое становление. В то же время переход от юношеского радикализма к более зрелому, но достаточно аморфному либерализму произошел не в силу пережитых испытаний, но, в первую очередь, под влиянием И. С. Тургенева, с которым молодой Леонтьев не только был знаком лично, но и как начинающий прозаик пользовался определенной тургеневской протекцией.
Литературно-политическая близость молодого литератора и его зрелого покровителя продолжалась вплоть до начала 60-х годов. И если восторженная леонтьевская реакция на освобождение крепостных крестьян была во многом созвучной тургеневской, то уже в этот период начинается расхождение Леонтьева и Тургенева. Именно в 1861 году практически прекращается их переписка, а немного позднее мыслитель отзывается о вчерашнем учителе предельно резко: «Автора «Рудина» и «Дворянского гнезда» «духовно не стало» после «Отцов и детей», а в «Дыме» он стал «ничтожен как прах»5.
Важно отметить, что в этот же период немалое влияние на леонтьевские социальные воззрения оказал английский экономист и социолог-позитивист Джон Стюарт Милль, чьи либеральные взгляды достаточно быстро для К. Н. Леонтьева стали чуждыми, но чьи научные заслуги мыслитель оценивал очень высоко вплоть до конца своих дней. Более того, по мнению Ю. П. Иваска, именно Дж.-Ст. Милль во многом «повернул» Леонтьева «в сторону реакции», поскольку английский мыслитель «осуждал «коллективное ничтожество» (collective mediocrity) буржуазной массы в Англии и в Америке»6.
Еще в 1862 году молодой Константин Леонтьев перевел две главы книги Дж.-Ст. Милля «On Liberty» («О свободе»), предварив их небольшим вступлением, которые под заголовком «Мнение Джона-Стюарта Милля о личности» вышли в органе Военного министерства «Русский инвалид» без указания авторства и впервые были атрибутированы и переизданы лишь в 2005 году7.
Интерес Леонтьева к исследованию творчества Милля продолжался в течение всех 60-х гг. XIX столетия и даже позднее. В частности, в 1869 году будущий мыслитель-консерватор задумал статью «Джон-Стюарт Милль и Россия» для почвеннической «Зари». По всей видимости, К. Н. Леонтьев собирался провести в данном материале сравнение учений Дж.-Ст. Милля и Н. Я. Данилевского, на что указывают следующие строки леонтьевского письма к Н. Н. Страхову от 21 мая 1869 года: «…а статьи о Джоне-Стюарте Милле и России я до тех пор писать не могу, пока не получу продолжение статьи Данилевского»8.
Не менее парадоксальным является влияние на леонтьевское мировоззренческое становление идей А. И. Герцена. Не восприняв герценовских революционно-демократических установок, Леонтьев в полной мере принял герценовское острое отвращение к новой буржуазной Европе, во многом эстетическое по своей природе. Творчеству Александра Герцена Константин Леонтьев уделял особое внимание, многократно цитируя его в своих работах (так, например, в «Византизме и славянстве» (1875) упоминаются «антиевропейские блестящие выходки Герцена»9, а в «Среднем европейце как идеале и орудии всемирного разрушения» А. И. Герцен именуется «гениальным эстетиком» и комплиментарно противопоставляется большинству западных социальных мыслителей-современников10). В то же время нельзя утверждать, что презрение к европейской буржуазии и мещанству Леонтьев заимствовал исключительно у Герцена. Скорее, можно согласиться с С. В. Хатунцевым, утверждающим, что благодаря герценовскому влиянию, русский мыслитель-консерватор «осознал и сформулировал свою собственную, основанную на оригинальных эстетических установках, точку зрения на данное явление в целом»11.
К периоду начала реформ императора Александра II относится первый значительный мировоззренческий перелом Константина Леонтьева, вызвавший постепенное разочарование в либеральных идеях (хотя, как справедливо отмечает тот же С. В. Хатунцев, либералом-практиком Леонтьев, по сути, никогда не был12). Несомненно, значительное влияние на изменение леонтьевских взглядов оказали женитьба, ранее упомянутый разрыв молодого мыслителя с И. С. Тургеневым, общее разочарование в петербургской либеральной интеллигенции (в столице К. Н. Леонтьев провел конец 1860 – начало 1861 гг.).
Также на идейный перелом оказали влияние неудачи на литературном фронте, связанные с трудностями публикаций леонтьевских сочинений в либеральных журналах. Однако стоит упомянуть и иные, менее личные, но от этого не менее значимые факторы изменения мировоззренческой позиции будущего мыслителя-консерватора.
Так, Константину Леонтьеву даже на эстетическом уровне претили проводившиеся в Российской империи либерально-буржуазные реформы. Несмотря на уже упомянутую восторженность по отношению к освобождение крестьян от крепостной зависимости, общий характер реформ постепенно приводил Леонтьева в уныние. Так, значительно позднее русский консерватор вспомнил один из эпизодов своей жизни 1862 года, в котором между Леонтьевым и Пиотровским (молодым сотрудником журнала «Современник») завязался следующий характерный диалог:
« – …Желали бы Вы, чтобы во всем мире все люди жили в одинаковых, маленьких, чистых и уютных домиках?..
– Конечно, чего же лучше…
– Ну, так отныне я не ваш… Если к такой ужасной прозе должны привести демократические движения, то я утрачиваю последние свои симпатии к демократии. Отныне я ей враг! До сих пор мне было не ясно, чего прогрессисты и революционеры хотят…»13.
В дальнейшей части данного диалога Константин Леонтьев настаивает на эстетической ничтожности либерализма, хотя стоит отметить, что здесь мы сталкиваемся уже не с чистой эстетикой, но с эстетикой социальной, проекцией понятия о прекрасном на сословную иерархичность русского общества. Таким образом, изначальный эстетизм социальных воззрений К. Н. Леонтьева, упомянутый многими леонтьевоведами, действительно имеет место быть. В то же время, на наш взгляд, зрелая леонтьевская социально-иерархическая концепция, имея эстетизм в качестве элементарной базовой посылки, в целом основывалась на фундаменте православного миропонимания, намного больше соответствующего святоотеческим установкам, нежели утверждали и утверждают некоторые исследователи.
Незадолго до смерти в одном из писем короткой переписки с В. В. Розановым К. Н. Леонтьев писал о своей «давней (с 1861-62 года) философской ненависти к формам и духу новейшей европейской жизни…, а с другой, – эстетической… приверженности к внешним формам Православия»14. Тем самым Леонтьев лично подтверждает тезис, согласно которому уже с начала 60-х годов XIX столетия он становится консерватором. Хотя необходимо подчеркнуть, что к осознанному и отрефлексированному религиозному и социально-политическому консерватизму Константин Леонтьев пришел значительно позднее.
Таким образом, можно смело утверждать, что уже в начале 60-х годов К. Н. Леонтьев утверждается на достаточно аморфных консервативных позициях. При этом стоит отметить, что в данный период эти позиции имели четкий славянофильский оттенок, что косвенно подтверждает переписка будущего мыслителя. Так, например, в марте 1862 года в письме одному из лидеров славянофильства И. С. Аксакову Леонтьев просился назначить его агентом в славянские области Австрии и Турции, где в тот период проходило Герцеговинское восстание 1861-1862 гг., к которому весной 1862 года примкнула Черногория и которое было жестоко подавлено турками15.
Еще больше на консервативно-славянофильских (и при этом – более того – охранительных) позициях будущего мыслителя утвердило Польское восстание 1863 года. После подавления восстания Константин Леонтьев, ранее устроившийся на службу в Азиатский департамент Министерства иностранных дел, наконец, осуществил свою давнюю славянофильскую мечту, будучи отправлен служить по дипломатической линии на Балканы. Между тем главным расхождением славянофилов и К. Н. Леонтьева уже в первой половине 60-х гг. XIX столетия было отношение к «петербургскому самодержавию» как монархическому строю, сложившемуся в России, начиная с периода правления Петра I. Так, если для славянофилов самодержавно-бюрократический строй Российской империи был искажением идеала «народной монархии», то Константин Леонтьев именно в нем видел выражение сословно-иерархического общественного идеала.
Однако в рассматриваемый период К. Н. Леонтьев еще не был консервативным мыслителем, а его патриотизм, верность монархии и антиевропеизм выражался не в идейно-теоретическом творчестве, а в прямом действии.
Так, в данном отношении показательна одна история из дипломатической карьеры Леонтьева, когда летом 1864 года в ответ на оскорбительное высказывание о России французского консула Дерше, молодой русский дипломат ударил обидчика по лицу:
« – Ничтожество! – крикнул ему француз.
– А вы всего лишь жалкий европеец!.. – ответил Леонтьев»16.
В то же время, как уже упоминалось ранее, леонтьевский консерватизм, сложившийся в начале 60-х гг., был не только аморфным, но и безрелигиозным. При этом его нельзя назвать атеистическим, поскольку эстетическая близость к Православию сохранялась даже при общих нигилистических ценностных установках молодого Леонтьева, что наиболее четко прослеживается в переписке будущего мыслителя, относящейся к периоду 1861-1870 годов17.
Стоит отметить, что леонтьевский государственнический консерватизм уже в 60-х годах XIX века был достаточно далек от традиционного имперско-бюрократического охранительства. Так, если представители последнего считали революционные процессы в Европе безусловным злом, то, по мнению Константина Леонтьева, в революциях существует положительное начало, поскольку «крайности демократических вспышек вызывают противодействие «забытых, дремлющих сил», пребывающего в бездействии консервативно-охранительного начала, которое дает истории новые, блистательные и суровые имена и организует отпор революционным порывам»18.
Для понимания социально-политических взглядов Леонтьева как сложившегося мыслителя немаловажно проследить складывание в 60-е годы его представлений о цивилизационной миссии России и русского народа, а также позиции по основным вопросам актуальной политики рассматриваемого периода. Ведь нельзя утверждать, что стройная концепция социально-политического византизма, наиболее ярко представленная в таком знаковом произведении К. Н. Леонтьева как «Византизм и славянство» (1875), могла сложиться у мыслителя за считанные годы на ровном месте.
К сожалению, Константин Леонтьев, по всей видимости, не завершил письмо ранее упоминавшемуся Дж. Ст. Миллю под заглавием «Что такое Россия и славянский мир, и почему Россия может дать миру то, чего уже запад не даст». О проекте данного письма Леонтьев в 1868 году писал своему начальнику по дипломатической службе графу Н. П. Игнатьеву, утверждая, что данный текст мог бы прояснить представления английского мыслителя о России и русском народе19.
Тем не менее, мы можем составить довольно ясную картину леонтьевских воззрений на вышеозначенные проблемы, исходя как из его ранней публицистики, так и из литературных работ. Наиболее показательны в данном отношении роман К. Н. Леонтьева «В своем краю» (1864) и его первая значимая социально-политическая и общеисторическая статья «Грамотность и народность» (1870), опубликованная почвенническим журналом «Заря». Так, в первом мыслитель устами одного из своих героев пришел к выводу, что русские «более азиятцы, чем другие европейцы (и, по-моему, это не всегда порок)»20.
Во второй Леонтьев привел достаточно глубокий для публициста социологический анализ современного ему русского общества, акцентируя внимание на самобытности великорусского народа, не уклоняясь в шовинизм, отмечая отрицательные и даже отвратительные стороны социальной жизни своего народа21.
К основным характеристикам русского народа в статье «Грамотность и народность» К. Н. Леонтьев отнес глубокую духовность и пламенную религиозность при относительно невысоком уровне нравственности, а также формальную необразованность при достаточно высокой «развитости» простого русского мужика. В последнем аспекте леонтьевские выводы фактически совпали с герценовскими. При этом в другом тексте того же времени – пространном письме к Н. Н. Страхову «Несколько воспоминаний и мыслей о покойном Ап. Григорьеве» (1869) мыслитель удивительно точно подметил социальный парадокс, согласно которому если на Западе элита общества (знать и просвещенные слои) не в меньшей степени, чем простонародье олицетворяли национальные типы, то в России «неизгладимую русскую печать» во многом бессознательно несли такие сословия, как крестьяне, купцы, казаки, а также старообрядцы в целом22.
Безусловно, в последних выводах опытный дипломат (в 1869-1871 гг. – консул в греческом городе Янине), но пока еще начинающий мыслитель Константин Леонтьев фактически смыкается с ведущими представителями славянофильства и почвенничества. В то же время, в отличие от последних, Леонтьев не видел антагонизма между привилегированными сословиями и простолюдинами. Основой противоречий он считал не социально-экономический фактор (оппозиция «бедность-богатство»), а социокультурный («европеизм-народность»)23. В рассматриваемый период леонтьевский антиевропеизм значительно отличался от славянофильского не столько в культурном, сколько в социальном плане. Так, К. Н. Леонтьев связывал с внедрением европейских начал усиление сословного неравенства, которое, по мнению мыслителя, внесло чаемую сложность и разнообразие в «слишком простой», по его мнению, общественный уклад Средневековой Руси.
Последние выводы, несомненно, укладываются в сложившиеся позднее леонтьевские социокультурные и историософские теории, но остаются далекими от исторической реальности. В частности, С. В. Хатунцев совершенно справедливо отмечает, ссылаясь на историка-евразийца Г. В. Вернадского, что «жесткое разделение общественных классов достигло своего пика именно при «московском правлении», примерно к 1650 г.»24. Таким образом, парадоксальность и некоторая противоречивость концепций Константина Леонтьева заметна уже на заре его публицистического творчества. При этом в том же 1870 году, когда была написана статья «Грамотность и народность», Леонтьев в письме к Н. Н. Страхову, исходя из той же парадоксальной логики, отмечал, что «Раскол есть одно из величайших благ России… Чем разнообразнее русский дух, тем лучше»25.
Несомненно, К. Н. Леонтьев не был сторонником тех репрессивных государственных мер, которым, начиная со второй половины XVII века, были совершенно безосновательно подвергнуты ревнители древних православных богослужебных чинов. Однако именно в старообрядческом расколе он видел парадоксальное сохранение тех общественных устоев и традиций, которые в течение XVIII – XIX вв. были фактически утрачены абсолютным большинством русских людей. Стоит отметить, что помимо уважительных высказываний в адрес староверов в ряде леонтьевских произведений, в пользу данного факта говорит и многолетняя дружба мыслителя с государственным контролером Т. И. Филипповым, известным своей активной деятельностью в поддержку старообрядцев.
Именно к периоду рубежа 60-70-х годов XIX столетия некоторые леонтьевоведы отмечают начало духовного кризиса мыслителя26. Существует несколько версий, с чем связано достаточно резкое изменение ряда мировоззренческих установок К. Н. Леонтьева в 1871 году. Здесь и глубокие впечатления от чтения книги Н. Я. Данилевского «Россия и Европа», и личная трагедия, связанная со смертью матери, а также умственным помешательством молодой супруги, и, наконец, чудесное выздоровление после тяжелой болезни, связанное с христианскими обетами, данными перед иконой Богородицы.
Данный перелом закончился тем, что в 1871 году высокопоставленный дипломат фактически самовольно оставил службу, более года прожил на Афоне с безуспешной целью принятия монашеского пострига. После этого в 1873 году Константин Леонтьев получил отставку, в 1874 году возвратился в Россию, где в конце 1874 – начале 1875 гг. подвизался послушником в подмосковном Николо-Угрешском монастыре, после чего вернулся к активной литературной и публицистической деятельности.
Несомненно, все перечисленные факторы оказали определенное влияние на комплекс леонтьевских взглядов, однако определяющее значение, сформировавшее зрелое мировоззрение мыслителя, остававшееся фактически неизменным в последние два десятилетия его жизни, имел мистический опыт, связанный с чудесным выздоровлением.
Так, за несколько месяцев до своей смерти в письме к В. В. Розанову К. Н. Леонтьев в подробностях описал этот опыт, отметив, что именно «личная вера… докончила в 40 лет и политическое, и художественное воспитание мое»27.
Кроме этого очень важным итогом леонтьевского мировоззренческого перелома, связанного с духовным кризисом рубежа 60-70-х гг., стало то, что «знакомясь со строгим, аскетическим Православием, К. Н. Леонтьев пришел к мысли, что то реальное разнообразие общественного развития, которое он находил столь прекрасным и полезным, не может долго держаться без формирующего, сдерживающего и ограничивающего мистического единства, то есть без преобладания в социальной жизни… «положительной» религии… предполагающей детально разработанную догматику, обрядность, крепкую церковную организацию»28.
Существенное значение в переоценке взглядов К. Н. Леонтьева на славянский вопрос в контексте церковной тематики является позиция мыслителя по т. н. «греко-болгарскому вопросу» – проблеме взаимоотношений между Константинопольским Патриархатом и Болгарской Церковью. Так, если абсолютное большинство русских консерваторов как славянофильской, так и имперско-охранительной направленности сочувствовало болгарам в их стремлении обрести церковную независимость (автокефалию) от Константинопольского Патриарха, то Константин Леонтьев занял достаточно неожиданную и парадоксальную для консерватора позицию. Он (а также ранее упоминавшийся Т. И. Филиппов) высказались против «этнофилетизма» болгар, поскольку последние посредством разрушения сложившейся церковной иерархии решали далекие от Православия эгоистические задачи национальной эмансипации. Леонтьев выступил в строгом согласии с буквой православных канонов, но не столько из собственной канонической сознательности, сколько из приверженности церковной иерархичности, основы которой могли поколебать болгары в своем стремлении к церковному обособлению.
Следовательно, церковно-иерархические основы сословно-корпоративного общественного идеала К. Н. Леонтьева были заложены именно в начале 70-х годов XIX века в ходе дискуссий по греко-болгарскому вопросу. Именно в этот период мыслитель окончательно избавился от либеральных представлений молодости, сформировавшись в качестве органичного фундаментального консерватора с четкой аксиологической системой, основанной на аскетических религиозных представлениях. Именно с этим был связан и чуть более поздний по времени отказ Константина Леонтьева от своих прежних националистических представлений.
Мыслитель в некоторой степени разочаровался в современном ему русском народе и даже России в целом29, а также пришел к выводу, что современные ему «племенные» движения являются «видоизменением космополитической революции»30.
Помимо прихода к православной вере и желанию принять монашеский постриг, большое значение в окончательном оформлении мировоззренческой позиции Константина Леонтьева стало его разочарование в славянофильстве и панславизме. Как позднее отмечал сам мыслитель, на рубеже 60-70-х гг. он был достаточно давно и хорошо знаком «с учением Хомякова и Ив. Аксакова… Оно «говорило», так сказать, сильно моему русскому сердцу. Но… оно казалось мне и тогда уже слишком эгалитарно-либеральным… Это учение казалось мне в одно и то же время – и не государственным, и не эстетическим.
Со стороны государственности меня гораздо более удовлетворял Катков… Со стороны же исторической и внешне-жизненной эстетики, – я чувствовал себя несравненно ближе к Герцену, чем к настоящим славянофилам. Разумеется, я говорю не о Герцене «Колокола»; этого Герцена я с начала 60-х годов ненавидел… но о том Герцене, который издевался над буржуазностью и прозой новейшей Европы»31.
При этом нельзя с уверенностью сказать, что К. Н. Леонтьев, разочаровавшись в славянофильстве и панславизме, как утверждает С. В. Хатунцев, полностью «отошел от веры в славянство»32. Хотя, конечно, известные слова мыслителя о том, что «в славянофильстве не столько сами славяне важны, сколько то, что в них есть особенного славянского, отделяющего нас от Запада»33, позволяют сделать подобный вывод. Но в то же время из этих же слов ясно, что для Леонтьева славянская идентичность даже после его отхода от славянофильства и панславизма оставалась значимой ценностью.
Также в начале 70-х годов XIX столетия в период на- писания работы «Византизм и славянство» К. Н. Леонтьев окончательно разочаровался в либеральных реформах императора Александра II. В особенности мыслителю претила западническая по своей сути буржуазно-капиталистическая направленность реформ, разрушавшая самобытность России (и в этом Константин Леонтьев в очередной раз сблизился с Александром Герценом). По собственному утверждению Леонтьева, он «стал с грустью замечать, что даже какого-нибудь бала или пира в России не умеют устроить по-своему, а не по-общеевропейски; когда, что ни шаг, то всё уравнение и уравнение прав, воспитания, понятий и обычаев»34.
При этом нельзя утверждать, что в своей антибуржуазности К. Н. Леонтьев фактически смыкался с русскими социалистами по экономическим вопросам (хотя стоит отметить, что особый интерес к социализму возник в поздних сочинениях мыслителя). Так, еще в 1870 году Леонтьев в ранее упоминавшейся статье «Грамотность и народность» отмечал: «Пусть русский богатеет, но не становится скверной копией европейского буржуа, подобно болгарам и грекам – пусть он не отказывается от своих национальных и культурно-бытовых форм, носит русскую одежду, а не сюртук или фрак, содержит посты, строит церкви и т. д.»35. Таким образом, в экономике мыслитель фактически был сторонником т. н. «третьего пути», как антилиберального, так и антимарксистского36.
В качестве основного метода спасения России от новоевропейского буржуазно-эгалитарного прогресса и продления жизни самобытного русского самодержавия, защиты строго-аскетического Православия, а также не менее строгой социальной и церковной иерархии Константин Леонтьев именно в этот период предложил возврат к «византистским» истокам и идеалам российского общественного устройства. «Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество… Византизм дал нам всю силу нашу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны… мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы, если бы она… осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной пошлости!», – отмечал К. Н. Леонтьев в своем манифесте «Византизм и славянство».
Таким образом, к середине 70-х годов XIX столетия К. Н. Леонтьев подошел как сложившийся фундаментальный православный консерватор, антиэгалитарный сословно-иерархический монархист, противопоставлявший «яркую, аристократическую личность эпохи «цветущей сложности» продукту нивелировки – «среднему человеку» эпохи «вторичного упрощения»»37.
Мыслитель стоял особняком среди современников консерваторов, как славянофильской, так и имперско-охранительной направленности. От первых его отличало критическое отношение к славянству (и особенно к панславизму), от вторых – оригинальная позиция по целому комплексу внешне- и внутриполитических вопросов (включая церковно-общественную проблематику). Также с абсолютным большинством консерваторов Леонтьев расходился в своем неприятии политического национализма.
В дальнейшем – в течение второй половины 70-80-х гг. XIX столетия – Константин Леонтьев уже не отказывался от мировоззренческих позиций, сформировавшихся в 60-70-е гг., но лишь развивал, углублял и конкретизировал основные положения своей консервативной теории, которая закономерно привела мыслителя в последний, 1891-й от Р. Х., год его жизни к иноческому постригу. Почил же новопостриженный отец Климент (Леонтьев) в самом сердце Русского Православия – городе преподобного Сергия Радонежского – Сергиевом Посаде.
Примечания
1. См.: Хатунцев С. В. Константин Леонтьев: Интеллектуальная биография. 1850-1874 гг. – СПб.: Алетейя, 2007. С. 52-57.
2. См.: Леонтьев К. Н. Избранные письма. – СПб., 1993. С. 21-37.
3. Андронов Ю. В., Мячин А. Г., Ширинянц А. А. Русская социально-политическая мысль XIX – начала XX века: К. Н. Леонтьев. – М., 2000. С. 7.
4. См.: Иваск Ю. П. Константин Леонтьев (1831-1891). Жизнь и творчество // К. Н. Леонтьев: pro et contra. Книга 2. – СПб., 1995. С. 293.
5. Там же. С. 303.
6. Иваск Ю. П. Указ. соч. С. 313.
7. См.: Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем: В 12 т. Т. 7(1). – СПб., 2005. С. 7-48.
8. Цит. по: Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем: В 12 т. Т. 7(2). – СПб., 2006. С. 531.
9. Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. – М., 1996. С. 108.
10. См. Там же. С. 400-432.
11. Хатунцев С. В. Указ. соч. С. 84.
12. См.: Там же. С. 75-77.
13. Цит. по: Сивак А. Ф. Константин Леонтьев. – Л.: Издательство Ленинградского университета, 1991. С. 5.
14. Леонтьев u108383 л К. Н. Избранные письма. С. 587.
15. Там же. С. 38-41.
16. Иваск Ю. П. Указ. соч. С. 335.
17. Леонтьев К. Н. Избранные письма. С. 38-81.
18. Хатунцев С. В. Указ. соч. С. 112.
19 См.: Леонтьев К. Н. Избранные письма. С. 61-62.
20. Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч. и писем: В 12 т. Т. 2. – СПб., 2000. С. 156.
21. Леонтьев К. Н. Грамотность и народность // Его же. Полн. собр. соч. и писем. Т. 7(1). С. 90-130.
22. Леонтьев К. Н. Несколько воспоминаний и мыслей о покойном Ап. Григорьеве // Его же. Полн. собр. соч. и писем. Т. 6(1). – СПб., 2003. С. 22.
23. Леонтьев К. Н. Грамотность и народность. С. 116.
24. Хатунцев С. В. Указ. соч. С. 160.
25. Леонтьев К. Н. Избранные письма. С.72.
26. См., напр.: Андронов Ю. В. Мячин А. Г., Ширинянц А. А. Указ. соч. С. 8.
27. Леонтьев К. Н. Избранные письма. С. 587.
28. Хатунцев С. В. Указ. соч. С. 181.
29. Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. 1874-1875 года // Его же. Полн. собр. соч. и писем. Т. 6(1). С. 78.
30. Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. С. 735.
31. Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. С. 667-668.
32. Хатунцев С. В. Указ. соч. С. 185.
33. Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба. 1874-1875 года // Его же. Полн. собр. соч. и писем. Т. 6(1). С. 94.
34. Там же.
35. Цит. по: Хатунцев С. В. Указ. соч. С. 172.
36. См., напр.: Дугин А. Г. Экономика – геополитика. Любое интернет-издание.
37. Хатунцев С. В. Указ. соч. С. 189
|
Семинары проф. А.Г. Дугина: весенний семестр 2011
Социология глобального общества
Тотальная свобода консерватизма
Внешнеполитическая стратегия России в XXI веке
Северный Кавказ: русский фактор (summary)
Перепись: время сверки терминов
Яд модернизации: манифест против модернизации
Тандем крепок как никогда / тандем разлетелся вдребезги 
Консервативный ответ модернизации
Владимир Добреньков: Университет как идеология
Теория хаоса и стратегическое мышление
Александр Дугин: Сорвать маску с Обамы
Глобальная безопасность: стратегия для России
Политическая система России: симулякры и альтернативы
Михаил Леонтьев: Вечные ценности консерватизма
МГУ - "последний бастион" русской гуманитарной науки
Мировосприятие и коммуникация в постмодернистской культуре
Студенты требуют эпистемы
