Дугин А.Г. Мартин Хайдеггер: философия другого Начала. Глава 6.

Глава 6. Seynsgeschichtliche антропология Хайдеггера

Вина человека

Вопрос о том, почему происходит забвение о бытии, то есть вопрос о причине Seinsverlassenheit, как о главном содержании историко-философского процесса, выводит нас на очень глубокий уровень анализа и сталкивает напрямую с проблемой человека, с антропологией, в том ключе, как ее рассматривает Хайдеггер.

В одной из своих работ 1935 года «Введение в метафизику»⁽⁵⁰⁾ Хайдеггер напрямую задается вопросом: почемусудьба бытия обращена идет от бытия? Почему происходит забвение? Что стоит за появлением платоновских идей и движет философию в сторону ее Конца? Что лежит в основе Конца? И соответственно: почему полночь?

Когда смысл темен, философы часто обращаются к поэтам. Поэты ничем не ограничены и всегда снабжают философов тем, чего им принципиально и жизненно не хватает. И в этом случае Хайдеггер обращается к Софоклу, к тому в его трагедии «Антигона»⁽⁵¹⁾, где хоры, символизирующие сущее (Seiende), поют так:

Хайдеггер видит в этих хорах сущего, краткое описание всего историко-философского процесса, то есть формулу западной метафизики. Именно потому, что человек, по меньшей мере, греческий человек, западно-европейскийчеловек, таков, каким его описывает Софокл проистекает все остальное.

Человек, будучи сущим, выпадает из общего строя сущего, выделяется из него, отпадает от него, представляет собой нечто уникальное, особое и несущее в самом себе катастрофу.

С одной стороны, он также «ужасен» как все сущее. Ужасен надо понимать в изначально греческом смысле, настаивает Хайдеггер. Так мы переводим греческое deinon (deinoz). Хайдеггер толкует это как «насильственный», «навязывающий», «агрессивный», «подчиняющий». Стихии сущего тоже ужасны – среди них есть буря, град, смертельные заболевания, дикость, неукротимость, агрессия, риск, угроза. Но человек, разделяя со всем сущим, это свойство именно в нем превосходит все остальное. Многое ужасно, но человек всего ужаснее. В этом и состоит его особенное положение – он ужаснейший из ужасного, он самый агрессивный из всего агрессивного, он самый подчиняющий среди всего подчиняющего.

Более того, он делает из этой агрессивности свою судьбу. По Хайдеггеру специфический deinon человека полнее всего запечатлен tecnh, в технике, способности создавать особое сущее, конторе служило бы ему полнее, чем то сущее, которое он починил, укротил, поставил под контроль.

Способность создавать сама по себе нейтральна относительно блага и зла, но во всех случаях эта способность основана на агрессии, навязывании и ужасе, так как является качественным сосредоточием именно этого начала.

Вместе с тем, deinon в определенном смысле есть dikh, то есть высший закон, высший порядок, которому подчиняется все сущее. Dikh Хайдеггер интерпретирует как jusiz и как logoz, то есть как бытие сущего. Dikh навязывает себя всему в масштабе сущего, а человек навязывает сущему самого себя через tecnh, что приводит к фундаментальному противостоянию человека с бытием. Человек через tecnh как выражение deinon противопоставляет себя  deinon как выражению Dikh. Именно поэтому человек становится «ужаснее» всего сущего. В сущем больше нет такой точки, где столкнулись бы два ужаса – ужас бытия сущего и ужас – в каком-то смысле – копирующего его человека. Эта точка есть точка раскола в сущем. Человек как раскалывающееся сущеепредставляет собой место, где происходит вторжение ужасающей мощи бытия (Sein или Seyn – это пока не прояснено). Но проявляясь таким образом, оно откалывает человека от остального сущего. 

Будучи высшим в сущем и главнейшим из сущего, стоящим над сущим, он вместе с тем исключен из сущего, изгнан из него. Он не принят у «очага» сущего, выброшен из того, что составляет знание сущего о нем самом.

tecnh как западно-европейская судьба

Истоки судьбы западно-европейской философии следует таким образом искать в корнях европейской – греческой – антропологии. Человек в своей основе таков, что он обречен на конфликт с сущим и, косвенно с бытием, которое является порядком сущего, его логосом. Но тем самым человек обречен и на конфликт с самим собой, коль скоро он тоже есть сущее и выражение его порядка. Но этот порядок сущего (его бытие) в человеке обнаруживается принципиально иначе, нежели в остальном сущем. Хайдеггер подходит к тому, что в человеке «слишком много бытия», а именно это и проявляется в том, что в нем слишком много мощи и ужаса, направленных на преодоление сущего, за выход за его пределы. Этот выход – попытка прорваться к бытию сущего.

Сама эта попытка составляет суть бытия человека.

Мышление есть свойство человека. Именно оно отличает его от остального сущего. Человек способен остро отличать в сущем одно от другого – то есть мыслить онтически --  потому, что он сам отличен от сущего, потому, что занимает в отношении его особую позицию – как переводит Хайдеггер Софокла: «главенствующий поверх места (сущего), помещенный вне места». Таким образом, уже в самом факте мышления заложена возможность стать брешью в сущем. Однако до определенного момента человек не берется сделать из этого все выводы. Он довольствуется различением того, что вокруг него, укреплением своей позиции, хотя его периодически и бросает из стороны в сторону в попытках дойти до края сущего, сразиться с ним как  с сущим в целом. В определенный момент в ходе освоения границ собственной свободы и собственной дистанцированности от сущего человек открывает tecnh  -- способность самому создавать сущее, что позволяет обрести над ним еще большую власть и различать в сущем еще более отчетливо и достоверно. Через tecnh человек подходит к последней черте, за которой открывается горизонт прыжка – за пределы человеческого, в то место, которое мы ранее определили как «даймонический топос». В этом прыжке человек и себя самого причисляет к сущему, то есть дистанцируется и от самого себя. Тем самым он осуществляет максимально возможное насилие, подрывает последнее основание для того, чтобы оставаться в сущем – когда он мыслит себя как сущее также, как он ранее мыслил сущее (противопоставленно самому себе), то он конституирует новое место, которое в некотором смысле больше не находится в сущем. Этим местом может быть только бытие – причем бытие как не-сущее (Seyn als Nichts).

В этом жесте и начинается философия. Но при этом tecnh становится не одним из проявлений человеческой дистанцированности, но осмысляется как судьба человека, как главное в нем, как Seynsgeschichte. В прыжке вы небытие человек сам становится «произведением», «средством», чем-то техническим. И заложенный в бытии (Seyn=Nichts) потенциал у-ничто-жения начинает свою долгую работу против сущего, и в том числе и против человека как сущего. Поэтому-то Хайдеггер отождествляет tecnh с судьбой и видит в этом  проявление онтологических глубин самого человека как явления Seynsgeschichte.

Но не всякий человек делает этот жест в сторону полного и окончательного принятия на себя ответственности за двойное дистанцирование – и от сущего и от человека как части сущего. В этом направлении делает выбор только греческий человек эпохи становления философии. И с этого начального момента прыжок, двойная топика, даймоническое место и tecnh становятся его вечерней судьбой. В конечном счете, уже этот первый жест по осознанию себя брешью внутри сущего, открывает путь постепеному становлению западно-европейского нигилизма, росту «пустыни».

Свобода и воля

В сердце этой катастрофы западно-европейской судьбы лежит глубочайшая истина человеческой свободы. Дело в том, что бытие обнаруживается в человеке совершенно иначе, нежели во всем остальном сущем. Человек живет в бытии, и дом его — бытие, а не в сущее. Будучи сущим, он не у себя дома среди сущего, это не его дом. Его реальный дом — бытие, поэтому он и ведет себя так отвратительно, будучи погруженным только в сущее.

Бытие, приведшее человека к наличию и поддерживающее его в наличии до момента смерти, одновременно бросающее его на произвол, пребывает в нем особым образом. Оно выражается в его особой позиции – в воле.Человек ставит себя перед сущим и навязывает себя сущему через свою волю. Тем самым он идет к замене сущего сотворенным, техническим. В этом его воля. Человек есть существо волящее. Такое отношение человека к бытию и бытия к человеку составляет исток vorsaetzende Durchsaetzung («преднамеренного самонавязывания»).

Порыв от сущего к бытию как исток философствования есть отзвук в глубине человека бездонной свободы бытия. Нападая на след самой возможности этого порыва человек вступает в самую рискованную зону своей сути – он бросается в бытие. В первом Начале бездонность свободы набрасывает высший риск перспективы полета над бездной. Становясь чужим в сущем и осмысляя это как свою судьбу вопреки судьбе сущего, человек начинает философствовать. Вместе с тем такой порыв – реализация высшего насилия над сущим и над самим собой: человек отныне необратимо чужой в сущем, а обретет ли он свой дом в бытии – большой вопрос. В этот момент он первые становится человеком, так как возникает место, с позиции которого можно сказать «ecce homo», «се человек» -- указывая на самого себя откуда-то изнутри (даймонический топос). Но вместе с тем, строго в тот же самый момент, человек перестает быть человеком просто, начинает быть человеком философствующим, человеком с судьбой, соотнесенным Seynsgeschichte. И отныне он не свободен от своей свободы, и обречен на философское мышление вопреки всем попыткам или аппетитам соскользнуть назад – к мышлению просто, к онтическому. Опознав себя как человека, как сущее в человеческом, человек делает действительной молнию логоса. В некотором смысле, сверхчеловек впервые появляется именно в этот момент – в момент обнаружения логоса. И не случайно Гераклит говорит нам об этом: ««Если вы прислушаетесь не ко мне, но к логосу, мудро будет в нем пребывая сказать: все едино». «Не ко мне, но к логосу». Философия не дело Гераклита как человека, это дело логоса, и только к нему надо прислушиваться, это он философствует и он по-настоящему рискует.

И здесь открывается миг высшего решения – до какой границы дойдет человек по пути логоса? Как распорядится своей бездонной свободой, отвоеванной в предельной концентрации взятого на себя ужаса бытия и как его приоритетного получателя (через смерть) и его носителя и вдохновителя всем остальным (через волю и мощь)?

Сегодня мы знаем ответ. Древние греки, начинающие философию, этого не знали. И идя туда, куда они не знали сами, ужасаясь и изумляясь, они создали уникальное по своей трагичности произведение искусств – западно-европейскую историю, историю вечера мира.

Как мы уже не раз говорили, у Платона и Аристотеля колебание между Sein и Seyn однозначно решается в пользу Sein, то есть как Seiende-im-Ganze, Seiendheit. А это значит, полет в прыжке был прерван и сама стихия прыжка в бездну подменена искусственно созданным разбитым лагерем, стоянкой где-то на полпути между оставленным домом сущего (онтическое мышление) и истинным домом так и не обретенного бытия (Seyn, фундаменталь-онтология). Но воля как трагическое изгнанничество из сущего, как блуждание по всем дорогам в заведомо неправильном направлении, как насилие и деструкция все равно стала судьбой человека. Всегда склонный к буйному разрушительству человек поставил это разрушительство на плановую основу. Застыв в промежуточной стоянке, он интенсифицировал техническое разрушение сущего и его искусственную подделку, и вместе с тем продолжил войну с dikh как с бытием сущего, сняв с повестки дня продолжения броска к бытию (Seyn).

Tecnh стало двоякой судьбой человека: он стал превращать своей волей сущее в произведенное и, соответственно, сам (как сущее) становился все более и более машинным (откуда Ламетри с его человеком-машиной), а с другой, бытие стало для него вопросом «техники» мышления, с помощью чего тот укреплял баррикады перед лицом опасных вопросов о смерти, ничто, бездне и Seyn.

В метафизике Нового времени и с введением Декартом субъекта и объекта этот процесс достигает пика. Отныне есть только рассудочный представляющий и волящий субъект, и перед ним объект, «res extensa», пред-мет, Gegenstand. Происходит окончательное о-пред-мечивание вещей.

Хайдеггер называет это специальным термином – Machenschaft. Он образован от немецкого корня Machen, делать, откуда также понятие Macht, власть, мощь, могущество. В русском власть и могущество мыслятся как нечто из области воз-можного, потенциального, что может быть, а может и не быть. Немецкие слова machen, Macht и Machenschaft связаны, напротив, с действительностью, действием, актом, с тем, что не только может проявить себя или навязать себя, но что себя уже в данный момент проявляет и навязывает. Это активное и действующее воление, действие, деяние, акция, активность. Возможно на Хайдеггера в выделении этого ряда слов повлияло созвучие немецкого корня с греческими корнями to macanoen и mecanh; первое означает борьба, битва, агрессия, атака, в переносном смысле «махинация», а второе -- механическое изобретение, машина. Machenschaft – абсолютизированное tecnh, взятое уже не имплицитно, а эксплицитно в качестве позитивной программы для человека и человечества.

В этом низшем прагматическом опредмеченном безумии производства, которое захлестнуло Запад Нового времени Хайдеггер видит все тот же изначальным антропологический жест древне-греческой реализации высшей и ничем не ограниченной свободы. Человек опустился до производственной френезии, до утилитаризма, прагматизма и материализма именно потому, что он в свое время обратился к истокам своей человечности (к своей сверхчеловечности) как чего-то отличного от сущего, обрел свою судьбу в логосе и воле, выстроил метафизическую топику отношения к миру и референциальную теорию истины. Поэтому в предельном нигилизме современного катастрофического состояния, в полной и кромешной оставленности бытием (Seinsverlassenheit) говорит глубинная тайна отношений человека с бытием, судьбинная история его восстания за пределы сущего и его падения в нигилизм. Но все это не просто акциденции кого-то кто соучаствует в самостоятельном ходе чего-то отличного от себя – человек сам строит и определяет себя перед лицом бытия (Seyn), которое никогда не дает о себе знать прямо – через сущее или через смерть, но которое может случиться, произойти с человеком, а может и не произойти.

В этом фундаментальность отношений бытия и человека: бытие для человека есть нечто случайное. И в то же время бытие нуждается в человеке: чтобы мгновенно случайно и причудливо открыть в его расколотости, отколотости и трагической смертности самого себя.

Воля человека, таким образом, есть его судьба и само бытие, которое выражается во всех этапах западно-европейской истории – через fusiz, idea, yuch, субъекта, объекта, концепт, ценность и наконец, Machenschaft.

Почему так? Потому, что бытие не есть сущее, а значит, оно есть ничто. И раз в великом Начале оно открылось как бытие сущего, то в Конце оно открывается как ничто из сущего. Таким образом, человек в основе своего воления волит ничто.

Солнце клонится к ночи не потому, что кто-то или оно само совершило ошибку, просто свет выражает себя через свет и тьму, а день переходит в ночь, чтобы наступил новый день. Уже в первом Начале западно-европейской философии проявляется бытие как воля и движет Seynsgeschichte к точке полуночи.