Основные социальные признаки постмодерна

Предлагаем вниманию читателей портала Центра консервативных исследований эссе студентки 4 курса социологического факультета Марины Ордиян по спецкурсу профессора А.Г. Дугина «Структурная социология».

Содержание:
Вереница ослепительных пробелов
Время, одиночество и моллы постмодерна
Пространство постмодерна
Религия постмодерна
Человек постмодерна
Литература

“Andy Warhol took cultural icons and repeated them

until they became meaningless, but he did it in an iconic way;

 Thierry made them really meaningless”[1]

“Exit Through the Gift Shop”

«При желании рассказ можно начать с середины и, отважно двигаясь вперед либо назад, сбивать всех с толку. Можно работать под постмодерниста, отвергнуть все времена и расстояния, дабы потом возвестить самому или передоверить это другим, что наконец-то только что удалось разрешить проблему пространства и времени»

Гюнтер Грасс «Жестяной барабан»

Вереница ослепительных пробелов

Анализ современного общества представляется наиболее трудной, но вместе с тем и наиболее интересной задачей для социолога. Тем более современное нам общество отчасти развивается в парадигме постмодерна. В традиционном представлении о развитии типов обществ, постмодерн являет собой венец следующей очередности: архаичное общество –  традиционное общество (премодерн) – современное общество (модерн) – постобщество (постмодерн). У каждого из вышеперечисленных типов есть свои особенности, социальные признаки, в них по-разному детерминируются время, пространство, гендер, религия, наконец, по-разному коррелируются столь значимые для социологии воображения логос и мифос.

Итак, предшественником постмодерна очевидно является модерн. Чтобы лаконично обозначить разницу между этими типами обратимся к метафоре Зигмунда Баумана: «…если материальным носителем модерна была фотобумага…то носителем постмодерна стала видеокассета с магнитной лентой…Модерн строился из бетона и стали. Постмодерн — из вырожденной органики — пластмассы»[2]. Бауман раскрывается содержание постмодерна обращаясь к персональной идентичности, соответствующей модерну и постмодерну, об этом мы поговорим ниже.

Карта памяти, размером с мизинец, ставшая правнучкой видеокассеты, одновременно знаменует переход к более драматичным фрагментарности и безотносительности постмодерна. «Постмодерн не доверяет масштабу – ни временному, ни социальному, не интересуется тем, что было раньше, или будет потом. Постмодерн делает акцент на мгновении, на близком и очень близком, на сейчас»[3]. Отсюда и образ «серии коротких ограниченных партий по маленькой» Баумана. Нет более места трагическим противоречиям Лужина[4], представляющим всю свою жизнь как сложную шахматную задачу, как и нет неба Аустрелица, заставляющего пересмотреть всю предшествующую жизненную стратегию, потому что исчез сам Аустерлиц, ибо меня там не было, а значит места этого не существует вовсе. В постмодерне протекают два взаимоисключающих процесса – безудержная глобализация и бесконечная фрагментация. Человек, возможно и подозревая о разворачивающейся глобальной катастрофе за окном, однако полностью погружен в свои мелкие проблемы, которые он пытается решить посредством наиболее удовлетворяющего его интерфейса на мониторе. Персональный компьютер в принципе становится наиболее родным существом в мире «культурных идиотов», в информационном обществе, декодирующем и перекодирующем потоки информации.

«Игра жизни быстра, она не дает времени остановиться, подумать и выработать какой-нибудь план. Более того, наше бессилие усугубляется тем, что правила игры постоянно меняются, не дожидаясь ее завершения». Постмодерн – это грохочущий поток перемен, поток настолько мощный, что он опрокидывает институты, производит сдвиг ценностей. Люди испытывают страшное чувство, названное Тоффлером «шоком будущего». Действительно, «сегодня весь мир – это быстро исчезающая ситуация». Тоффлер красочно описывает мир постмодерна: «есть анархисты, под грязными дешевыми рубашками которых скрываются ярые конформисты, и конформисты с наглухо застегнутыми воротничками, которые в душе – ярые анархисты. Есть женатые священники и свещенники-атеисты, и еврейские дзен-буддисты. У нас есть и поп-арт и оп-арт…и art cinetique… Есть клубы для плейбоев и кинотеатры для гомосексуалистов…амфетамины и транквилизаторы…гнев, изобилие – и забвение. Много забвения»[5]. Тоффлер удивительно точно поставил диагноз постчеловеку, он не испытывает угрызений совести, он не молится, не любит, не ненавидит, он даже не скучает, он находится в дурмане вечного забвения. Постчеловек лишен статической точки, нирваноподобной неизменности, он находится в постоянном движение непонятно в какую сторону. Это похоже на путешествие, только лишенное всякого смысла. Бодрийяр писал, что «движение – это зрительная форма амнезии», оно «производит пустоту, которая нас и поглощает»[6]. Таким образом, постчеловек в состоянии абсолютного забвения  куда-то держит путь, а куда именно не известно ни ему, ни кому-либо другому: «По существу нет больше ни "вперед", ни "назад"; ценится лишь умение не стоять на месте»[7].

С точки зрении геометрии, постмодерну не соответствует ни круг архаичного общества и присущей ему идеи «вечного возвращения», ни луч (как линия, имеющая начало, но не имеющая конца) традиционного и современного обществ с их монотеистическими религиями и бесконечной верой в прогресс. Постмодерн – это мозаика, паззл, из которого едва ли выйдет интересная картинка.

Время, одиночество и моллы постмодерна

Время как социальное явление в Постмодерне, как в постсоциальном контексте, утрачивает свое качество. Наступает период «постистории», где исчезает событие, составлявшее сущность истории так, как ее знали монотеистические религии и Модерн. Постистория – это длящееся время, в котором просто ничего не происходит, у которого нет смысла и нет последовательности. «Время больше не река, а скопление запрудов и омутов»[8]. История – в том числе и личная история – становится игрой, насыщенной только энергией настоящего и бессодержательного. Если энергии телесного настоящего сильны, личная история оказывается насыщенной, однако в тоже время – слабой, вялой.

Зигмунд Бауман пишет: «Никакой связанной и последовательной жизненной стратегии не возникает из опыта, который можно почерпнуть из такого мира. Из этого опыта ничего не возникает кроме однозначных, в основном негативных житейских правил:

1. Не планируй слишком длинных путешествий — чем короче путешествие, тем больше шансов его завершить;

2. Не допускай слишком сильной привязанности к людям, месту, делу — ты не можешь знать, как долго они продлятся, и как долго ты будешь считать их достойными своих обязательств перед ними;

3. Не откладывай удовольствие, если можешь получить его сейчас. Ты не знаешь, каким ты станешь потом, ты не знаешь, доставит ли тебе удовольствие завтра то, чего ты хочешь сегодня».

Наиболее интересными мне представляются два последних «правила». Действительно в современном мире люди все чаще отказываются от длительных отношений, а эмоциональная привязанность считается бесполезной слабостью. Наш век Э.Гидденс назвал веком "чистых отношений", в которые "вступают ради них самих, ради того, что каждый может извлечь", веком "любви по стечению обстоятельств", веком "пластичной сексуальности", то есть сексуального наслаждения, "оторванного от вековой связи с продолжением рода, родством, сменой поколений". Вместе с тем, приходится констатировать факт горького одиночества постчеловека, однако как «каждая  несчастливая  семья несчастлива по-своему», так и одиночества бывают разными. И если одиночество модерна вероятно связано с пустой квартирой, холодной постелью и непременно с кофе и сигаретами, то одиночество постмодерна более не скрывается: «самая печальная сцена в мире, она печальнее, чем нищета: тот, кто на людях ест в одиночестве, еще печальнее, чем тот, кто собирает милостыню. Тот, кто ест в одиночестве – мертв»[9]. Возможно Бодрийяр утрирует, но виртуальные отношение посредством различных социальных сетей в интернете лишены жизни: смайлы вряд ли заменят звонкий смех, а шрифты, какими бы разнообразными ни были, не передадут настроение подчерка.

Однако пронзительное одиночество постчеловека компенсируется третьим правилом: не откладывай удовольствие, если можешь получить его сейчас. Отсюда – развитая система кредитования, колыбели постмодерна – Америки. Именно здесь третье правило заработало легитимно и стало жизненным кредо. Приобретая вещь в кредит, человек ощущает «волшебство покупки»[10]. Покупать в кредит — значит приобретать целую вещь за часть ее реальной стоимости. Минимальный вклад — и грандиозная прибыль. Это заставляет человека хотеть еще и еще, а единственным его желанием становиться поселиться навсегда в огромном молле. Интересно, что слово "malls" первоначально обозначало дорожки для пеших прогулок. «Теперь большинство "malls" стали торговыми, то есть "дорожками", где прогуливаются, покупая, и покупают, прогуливаясь. Можно даже сказать, что торговые malls – мирки, где люди проходят мимо друг друга, где встречам гарантирована эпизодичность, где настоящее выхвачено из прошлого и будущего, где взгляд скользит и шлифует поверхности. "Malls" инициировали постмодерное выдвижение гуляющего человека, а кроме того подготовили почву для создания полностью приватного, безопасного, замкнутого и защищенного от вторжений мира одинокой монады, где физическое присутствие посторонних не скрывает и не нарушает их психическую недосягаемость»[11]. В финале мы видим одинокую монаду, в забвении прогуливающуюся по заранее придуманным маршрутам торговых центров, не замечающую разницу между прошлым и будущим, а главное, счастливо приобретающую новый телевизор на весьма привлекательных условиях.

Пространство постмодерна

Не удивительно, что в постмодерне вместе со временем исчезает и пространство. Оно лишается своего сакрального значения (архаичного общества), перестает быть локальным и относительным (модерн). Постмодерну не нужна точка опоры – мир и без того перевернут, а держится он на удаленном доступе. Пространство есть там, где есть wi-fi, как и события – существуют лишь те, о которых говорят в СМИ.

«По Делезу, все подвергается детерриториализации, отрыву от ландшафта. И в то ж время фиксированность пространства прекращается, оно начинает постоянно видоизменяться. Социальная морфология рушится, уступая место свободному движению электронам «культурного идиотизма», которые создают своим беснованием квази-пространство, виртуальное пространство, пространство «бесовской текстуры»[12].

Религия постмодерна

С точки зрения Бодрийяра, современная культура – это культура знаков.  Конечно, люди во все времена использовали знаки, ни одно общество до сих пор не тонуло так в море знаков, как это происходит в постмодерне: «За один час перед телевизором человек получает больше образов, чем в доиндустриальном обществе он получал за всю жизнь»[13]. Если когда-то еще верили, что знаки репрезентируют нечто, то сегодня знаки только симулируют, и ничего более: «Мы производим в изобилии образы, которые не передают никакого смысла. Большинство образов сегодня, которые доносят до нас телевидение, живопись, пластические искусств, образы аудиовизуальные или синтетические образы – все они не значат ничего»[14].

В контексте знаковой системы постмодерна, религия, по мысли Бодрийяра, «сделалась спецэффектом»[15], а именно представляет собой симуляцию, подобную Дисней Ленду.

Постмодерну присуща так называемая новая религиозность, выстроенная лишь на легкомысленном признании бессмысленного знака. «В ней реализуется либо стремление к экзотике – кришнаизм, йога, секта Муна и т.д.; либо сбитые с толку разрозненные интуиции собираются в случайные и необоснованные связи – оккультизм, теософизм, New Age; либо складываются искусственные синкретические системы, где есть всего по не многу – фрагменты традиционных религий, экзотические культы, колдовство, гадание, гимнастики, обещания поправить «карму» и т.д. Новая религиозность полностью соответствует стилю Постмодерна с его тяготением к сочетанию несочетаемого, вкусом к парадоксу, к абсурдному нагромождению разрозненных элементов»[16].

Человек постмодерна

Итак, как уже было не раз сказано выше, человек постмодерна заслуживает нашего искреннего соболезнования. Он не равен ни обществу, ни бессознательному, ни структуре. «Он утрачивает свое коннотативное свойство, выпадая из текста и превращаясь в пустой знак, не означающий ничего ни для других, ни для самого себя. От социального логоса у него остается фрактурированная логема; от бессознательного – набор разрозненных мифем. Малый человек» имеет дело с комбинацией останков – как социальных, так и психических. Изнутри поднимаются ноктюрнические мифемы. Вовне – рвутся социальные связи и рассыпаются в прах социальные структуры»[17].

Внешне очень милый и улыбчивый постчеловек, вместе с миром потерял и самого себя. Как и внешний мир, он стал смазанным, фрагментарным и, несмотря на всю красочность, он стал безликим. В своем первом англоязычном романе «Истинная жизнь Себастьяна Найта», Владимир Набоков рисует образ покойного писателя – самого Найта. Вот что говорит автор о стиле, манере Найта: «Ему предложили бы писать, как подобает «всякому порядочному писателю», и он стал бы писать, как не пишет никто. Стиль его прозы был стилем его мышления – вереницей ослепительных пробелов; пробел же воспроизвести трудно, ибо поневоле станешь его чем-то заполнять – и тем самым сведешь на нет». Думаю, справедливо отнести манеру Себастьяна Найта к стилю постмодерна – к веренице ослепительных пробелов. Это касается лишь манеры героя, ибо Найт, как и все главные персонажи Набокова, по авторской задумке помещенные в мир постмодерна, киборгами и «культурными идиотами» не являются, а это оставляет нам небольшую надежду. Однако анализ темы постмодерна в творчестве Владимира Набокова выходит на рамки моего эссе, но, безусловно, заслуживает внимания.

Литература

1. Бауман З. От паломника к туристу.

2. Бодрийяр Ж. Америка. – СПб., 2000.

3. Бодрийяр Ж. Система вещей.

4. Дугин А.Г. Лекции.

5. Маклюэн М. Понимание медиа. – М., 2007.

6. Набоков В. Защита Лужина.

7. Набоков. В. Истинная жизнь Себастьяна Найта.

8. Тоффлер Э. Шок будущего. – М., 2008.

9. Уэбстер Ф. Теории информационных обществ. – М., 2004.